«Нет, неспроста эти египетские казни снятся! К добру иль к худу, а неспроста… Хоть спать не ложись!» — Урванцеву вспомнился падающий на него безжалостный топор, и снова все шерстинки на теле встопорщились от ужаса.
А прежде Антон Урванцев ждал зимы с охотничьим нетерпением. С приходом седых, надежных морозов, обычно после октябрьских праздников, он брал отпуск. Отоспавшись вдоволь, выходил во двор, полный белого блеска, начинал ворошить снег или затевал мелкий, необязательный ремонт построек и городьбы. Работал, однако, вяло, часто останавливался и слушал, как скыркают соседи лопатами, с хрустом мнут вдоль улицы тропы.
Рано или поздно раздавался долгожданный щелчок щеколды и в воротцах, отаптывая на ходу валенки, появлялась чаще всего женщина.
— Я к тебе, Антон Васильевич, в руки-ноги,— смущенно смеялась гостья. — Помнишь, обещался насчет поросенка…
Урванцев останавливал на женщине туманный, играющий взгляд и, закуривая, спрашивал:
— А не рано, вдруг оттеплит?
— Не должно! Крепко забарабанило. Чего ему теперь картошки переводить.
— Так-то оно так !— для виду мялся Урванцев, сдвигал на затылок кучерявую, с хромовым верхом шапку. — Да ведь своей работы скопилось. Позвала бы кого… Хоть Потапа с Теребиловки.
— Подь он! — отмахивалась женщина. — Прошлой осенью мне овчину в трех местах порезал. Баушка постановила — приглашай только Васильевича. У него рука не сдрожжит.
Наконец Антон соглашался, брал нож и белый абразивный брусок, спрашивал: со шкурой как распорядишься — палить?
Дома женщина с плачущим выражением лица открывала хлев и выпускала под ноги Урванцеву тугого, радостного подсвинка. Пока тот резиново прыгал, топтал восьмерки по ограде и рыл, побалтывая хвостишком, сугроб, Антон готовил место.
