Однажды я услышал но радио, что недалеко от Свердловска, в Сысерти, живет человек, сражавшийся в партизанских соединениях Белоруссии, Михаил Ильич Лысов. На следующий день я стоял у порога его дома.
Михаил Ильич оказался человеком нелегкой судьбы. В первых же боях с фашистами попал в плен. Бежал. Добрые люди вывели к партизанам. Опять сражался, теперь уже в тылу врага. После соединения партизанского края с регулярными частями Советской Армии дошел с пехотой — до Германии. Не раз в составе танковых десантов ходил в атаки. Горела земля, горела броня, но он, словно заколдованный, оставался целым и невредимым. Тем временем па Урал, в его родную деревню, пришли одна за другой две похоронки. Первой мать не поверила. После второй надела черный платок и пошла в соседнюю деревню, поставила в церкви свечу, а поп отпел «раба божия Михаила».
Да, есть что вспомнить ему! Но о чем бы ни говорил Михаил Ильич, мысли его все время возвращались к белорусским лесам под Борисовом, где сражалась бригада «Дяди Коли». Там был его второй дом. там были его настоящие друзья.
Каждый год в начале июля Михаил Ильич укладывал в чемодан уральские сувениры, блокноты, магнитофонные пленки и улетал в Белоруссию на традиционный партизанский слет. На этот раз он предложил отправиться вместе.
Это предложение я ждал и с радостью, и с болью: в Белоруссию, к партизанам, вела меня память детства.
Во время войны наша семья оказалась под оккупацией. На улице звенели солдатские подковы и гремели бравурные немецкие марши. Мать обвинили в содействии партизанам и арестовали.
Мы с сестрой сидели в холодном темном доме и слушали, как где-то над городом пролетали наши советские самолеты. Дверь открылась, и в квартиру вошли двое в штатском. Оглядев внимательно комнаты, они подошли к нам.
— Мы все знаем! — сказал тот, что был повыше, и достал из кармана пистолет. — Когда ваш отец уходил к большевикам, он спрятал в квартире вот такую штуку. Где она может быть?
Мы молчали.
— Хорошо. Можете сидеть. Мы найдем сами.
Эти люди перевернули все вверх дном, но интересовали их только вещи. Лучшее, что попадалось под руку, они складывали в чемодан. Один из них долго вертел в руках туфли:
— Отличная работа, но размер…
— Ничего, пригодятся!
Ночные посетители оказались представителями нового, немецкого порядка на земле. Тот, что повыше и пошире в плечах, долго ходил еще по городу в отцовской кожанке.
В то время мы с Люсей думали только о хлебе и дороге. В течение недели надо, было собрать у соседей и знакомых как можно больше хлеба, чтобы в воскресенье отнести его матери в концлагерь Колдычево. А это шестнадцать, километров хода. Туда еще как-то мы доходили, но назад уже ноги не шли.
И вот однажды у обочины дороги вдруг остановилась автомашина, крытая тентом. На дорогу выпрыгнули мужчины с карабинами в руках, подошли к нам и стали расспрашивать, куда и зачем мы идем. Потом они расступились, и вперед вышел высокий мужчина в кожаной черной куртке, перепоясанной ремнями. Я не слышал, о чем говорил этот человек, а, как зачарованный, смотрел на его куртку. Выше пряжки широкого ремня, слева и справа, в два ряда, шли металлические черные пуговицы с вытисненными на них настоящими пятиконечными звездочками. Командир говорил нам что-то хорошее, доброе. Потом взял меня своими крепкими сильными руками и высоко поднял над головой. Машина тронулась в путь, а люди с карабинами все еще махали руками.
Эта случайная встреча на проселочной дороге, истоптанной фашистскими сапогами, была для нас встречей с Родиной, источником веры в то, что весь этот кошмар, обрушившийся на нашу семью, скоро исчезнет.
Вот почему я оказался у порога Михаила Ильича, вот почему летел вместе с ним в Белоруссию на очередной партизанский слет. Конечно же, став взрослым, я отчетливо понимал, что никогда больше не встречу человека в черной кожаной куртке — чудес на свете не бывает, но я должен был увидеть людей, рядом с которыми он сражался.
Как сейчас помню тот солнечный летний день: шумят на ветру молодые дубки, плачут у надгробий женщины в черных платках. Рядом с трибуной — памятник. Необычный, может быть, единственный во всей нашей стране. Посвящен он всем народным мстителям, павшим в борьбе с завоевателями, а изображен
на нем конкретный, знакомый здесь всем человек,— Борис Качан.
Служили в бригаде «Дяди Коли» два друга, два разведчика — сорвиголова Борис Качан и под стать ему Николай Каингай. Не раз поручались им такие задания, выполнить которые, казалось, просто невозможно. Но для друзей не было преград. Возвращались они в бригаду веселыми, жизнерадостными, словно ходили не на опасное дело, а на увлекательную прогулку. Однажды прикатили на легковом автомобиле. Вез их шофер очень важного немецкого офицера.
— Ох, хлопцы, не сносить вам головы! — скажет, бывало, кто-нибудь в сердцах.
— Ну что вы, ничего с нами не случится до самой смерти! — отшучивались друзья.
— А если меня, к примеру, убьют,— добавлял с улыбкой Качан,— то Колька мне памятник отгрохает. Он ведь у нас художник!
…Стоит на окраине белорусского села Буденичи памятник, вылепленный руками друга. На груди Бориса Качана автомат, сам он немного подался вперед и бережно отодвинул за спину мальчонку и девочку. Стоит Борис, как живой, смотрит вдаль и словно не может насмотреться на бескрайние партизанские леса. Где-то там вьется и та тропа, на которой оборвалась его жизнь. Так уж случилось что этот памятник стал символом мужества и героизма всей бригады. Каждый год сюда съезжаются друзья по оружию, чтобы вспомнить все, что было пережито вместе в этих лесах под Борисовом.
Памятник залит солнцем. Я смотрю на Бориса Качана и думаю о том, что он вполне мог быть тем человеком в черной кожаной куртке, который случайно повстречался нам на военной проселочной дороге. Мне кажется, вот-вот он поправит на груди автомат и посмотрит вниз, где полощутся на ветру альте знамена и пионерские галстуки, где среди разноцветья кофточек и косынок серебром отливают волосы его друзей.
— Посмотри, Женя, налево,— говорит мне Михаил Ильич.— Вон тот, высокий, седой…
— Тот, что смеется?
— Да, это наш общий любимец, Шиманович. Толи к. Так мы его зовем потому, что он был в отряде самым молодым, шестнадцати лет от роду угнел в партизаны. В ту пору многие называли его хлопчиком, а он рвал эшелоны так, что только щепки летели. Толик пустил под откосы семнадцать немецких составов. Вот тебе и хлопчик!!
Посмотришь на Шимановича в праздничный день — весельчак, тамада застолья. Но видели бы вы, как он прощался со своими друзьями-подрывниками. Стоит в центре Минска высокий седой человек и плачет. Плачет о том, что остались его друзья на этой грешной земле безрукими, безногими, с тяжелыми шрамами на суровых лицах, плачет о том, что на следующий слет кто-то из них уже не вернется, плачет о том, что пришлось вместе пережить…
…Произошло это в сентябре 1943 года: В расположение немцев были отправлены две диверсионные группы. Одну возглавил Иван Лизунов, вторую — Толик. Несмотря на то, что Шиманович еще не вышел из комсомольского возраста, ему доверяли судьбы людей. Юноша нравился командирам не только беззаветной отвагой, но и не по возрасту обдуманными действиями.
Задание на сей раз не отличалось особой сложностью: надо было пробраться к железной дороге и при помощи противотанковых ружей вывести из строя паровоз идущего на фронт эшелона.
Уже подходили к шоссейной дороге Жодино — Логойск, когда вдруг увидели, что со стороны деревни кто-то бежит. Остановились. Подождали. По дороге бежал старик. Он оглядывался, падал, поднимался и опять бежал из последних сил, что-то крича.
Когда он оказался рядом, партизаны неожиданно вышли на дорогу:
— Куда спешишь, отец?
— О господи, никак партизаны?
— Они самые.
— Родные наши, хорошие. Ратуйте… Спасайте — немцы приехали!
— Не можем, отец,— срочные дела.
— Да як же ж это? Да куды вы? Хлопчики, родные, да они ж деревню жечь собираются. Людей в сарай сгоняют.
Это была деревня Мгле на «нейтральной полосе», где подрывникам, возвращавшимся с задания, всегда находились и кусок хлеба и кринка молока.
Бой начался успешно. Захваченные врасплох полицаи побросали факелы и стали отходить к дороге. Вот уже раскрыты настежь ворота сарая, вот уже замолк вражеский миномет. Неожиданно со стороны Жодино появились еще две автомашины. На дороге замелькали зеленые и черные шинели.
— Отходить через картофельное поле! Беречь патроны!
Сраженный наповал, упал Мишин. Убит Бужко. Вскрикнул Дудник, и за ним потянулся кровавый след. Рядом упал Анищенко:
— Толик, пристрели, не оставляй гадам! ,
Немцы уже отрезали отступающих от леса. Положение становилось безвыходным. Нужно было прикрыть раненых огнем, по как? Голик снял с ремня последнюю гранату, бросил ее в сторону карателей и, пользуясь взметнувшейся к небу землёй как прикрытием, перескочил на новое место. В это время со стороны кустарника, куда отползли раненые, раздались автоматные очереди.
Все… Теперь надо было заставить себя подняться, взять автомат за раскаленный ствол и пойти на врага. Это лучше, чем плен… И вдруг Голик услышал, что где-то далеко-далеко, все нарастая, звучит русское «ура-а!»
Погибших похоронили на развилке двух дорог, одна из которых вела в партизанский край…
Я был на месте боя. Деревня Мгле жила обычной жизнью, и трудно было представить, что вместо хат здесь могло остаться седое пепелище, а вместо сарая — одна-единая могила для всех сельчан. На иоле, по которому отступали партизаны, колосилась рожь.
Здесь, в партизанском краю, я услышал еще одну историю.
…В сорок четвертом году под стремительными ударами Советской Армии фашистские войска откатывались на запад. Партизаны не давали им ни минуты передышки: летели в воздух мосты, составы с техникой и живой силой. Немцы ввели в действие регулярные армейские части, усиленные артиллерией и авиацией: началась последняя, самая кровопролитная блокада партизанских соединений. Бригада «Дяди Коли» оборонялась в районе озера Палик.
В одном из последних боев тяжело ранило Надежду Кочергу, и вместе с группой выбывших из строя бойцов она была переправлена на небольшой островок, затерявшийся среди болотных топей.
Навстречу Наде бросилась медсестра. Это была Настя Мерзлякова.
— Жива, жива! Надюша. дорогая!
— Настя подставила подруге плечо, помогла добраться до сухого места и осторожно опуститься на траву.
— Ну как там? — тревожно спросила она.
— Тяжело, очень тяжело,—ответила Надежда.— Ребята говорят, что надо удержаться до вечера, а там наша армия подойдет. Рядом ведь они, представляешь, совсем рядом. Когда тихо бывает, слышно, как орудия бьют. Еще бы чуть-чуть…
Бой нарастал и приближался. Автоматные очереди раздавались то слева, то справа. Вот огонь переметнулся на другую сторону болота. Подруги сидели молча. Когда устоялась тишина. Надежда приподнялась и, превозмогая боль, стала надевать рацию.
— Ты что надумала, Надя? Куда же ты?
Надежда обняла подругу, оглядела долгим взглядом раненых, взяла автомат, гранаты и, шатаясь от слабости, исчезла в зарослях кустарника.
…В этот день группа разведчиков, в которой находился Егор Струков, возвращалась с задания. Шли осторожно, подолгу припадая к земле, когда где-то вдали завязывалась перестрелка. Уже подходили к Буденичам, как вдруг невдалеке, на пригорке, разделись автоматные очереди. Партизаны залегли. Вскоре по характеру огня стало ясно, что кто-то нарвался на немцев и ведет неравный бой. Вот раздался взрыв гранаты.
Рядом погибал кто-то из своих, но партизаны не имели права подняться во весь рост и с автоматами наперевес броситься в атаку. Они добыли важные сведения, и от жизни разведчиков зависела судьба многих людей, возможно, всего отряда.
Послышались пистолетные выстрелы. Стреляли из парабеллума. Стреляли методично, спокойно, как на стрельбище: выстрел за выстрелом, выстрел за выстрелом. И опять тишина. Не хотелось верить, что там, на пригорке, кто-то погиб. По всем законам разведки надо было уже давно уходить из опасной зоны, но партизаны по-прежнему лежали на месте, чутко прислушиваясь к тишине.
— Ребята, прикройте, я — мигом,— сказал Егор Струков и короткими перебежками, от дерева к дереву, исчез в лесу.
Оружие — на боевом взводе, и каждый чувствует, как тугими, упругими ударами бьется сердце. Зашелестели кусты, на поляну вышел Егор. На вытянутых руках, как былинку, он нес девушку лет восемнадцати-двадцати. Егор бережно положил ее на траву и тяжело опустился рядом.
На девушку больно было смотреть: одежда вся в крови, ноги, предплечья, шея, нижняя часть лица — простреляны навылет, Николай, парень с Алтая, взял ее за кисть руки, потом приник ухом к груди.
— Ну что?
— Не дышит.
Разведчики уже начали собираться в путь, а Егор все еще стоял над девушкой, всматриваясь в ее лицо.
— Нет, ребята, я ее здесь не оставлю! Как же так? Ведь она — наша. Я даже ее где-то видел…
Струков опустился на колени, осторожно приподнял девушку и, прикрываемый разведчиками, понес ее на руках. Когда вышли в безопасное место, партизаны сняли рубахи, порвали их на мелкие полосы и перевязали ими девичьи раны. Так, на руках, сменяя друг друга, через болота и топи, они вынесли девушку к партизанскому госпиталю. Медсестры сразу же узнали свою подругу:
— Ребята, да это же Надя… Господи, что они с ней сделали, ироды!!!
Словно почувствовав тепло родных рук, Надежда начала дышать.
Надежду Иосифовну Кочергу я увидел на партизанском слете. Помнится, наступил уже вечер, зажглись костры, зазвучали песни. Мы ходили от костра к костру и разыскивали Анатолия Павловича Шимановича с его друзьями-подрывниками, когда Михаил Ильич вдруг придержал меня за плечо и сказал:
— Посмотри внимательно на эту группу людей. Вон там, у дерева, рядышком. Это они, Струков и Кочерга.
— Надежда вышла замуж,— продолжал Михаил Ильич,— теперь ее фамилия — Разумова, а для нас она по-прежнему Надя. Девчонки растут у нее. Обрати внимание на Егорову рубашку.
— Рубашка как рубашка: новая, белая.
— То-то и оно, что особенная. Познакомились Надежда с Егором здесь же, когда открывали памятник. Подводят ее к Егору и говорят: «Ты только, Надюша, не волнуйся, но именно вот этот товарищ спас тебя от смерти». Об этой минуте словами не скажешь.
А не следующий год привозит Надежда с собой белую, как снег, рубашку. Подходит к Струкову и говорит:
— Егор Степанович, однажды ваша рубашка заменила мне бинты… Примите новую. Носите на здоровье. Никогда не забуду, что вы сделали для меня…
Недавно я получил письмо из города Сердобска Пензенской области. Письмо оказалось от одной из дочерей Надежды Иосифовны — Людмилы. Она сообщала, что у Надежды Иосифовны сейчас растут уже шестеро внучат: Лена, Дима, Сережа, Игорек, Таня и Олежка. Все они гордятся своей бабушкой, а двоим из них — Сереже и Танюше — посчастливилось носить бабушкины галстуки. Эти алые галстуки были вручены Надежде Иосифовне на торжественных вечерах, посвященных чествованию участников Великой Отечественной войны.
Живут на земле дети и внуки Надежды Кочерги, и великое это счастье, что о войне они знают только по книгам и рассказам.
