Глаза устали от света, от напряжения. Сторожек зимней удочки будто замер. Ни поклевки.
Я поднялся.
Ослепительное апрельское солнце. Полдень. Сухой, вспученный лед искрился и парил, звонисто похрустывал и рассыпался на кристаллы. С утра лед еще надежно держал человека, но затем размякал и, гулко, трескуче стреляя, раскалывался длинными трещинами.
Дольше оставаться на льду было опасно. Я смотал удочки и побрел к берегу, прислушиваясь к шипению льда и каждым шагом ощущая его плавные прогибы. Несмолкаемыми колокольцами звенели в небе жаворонки; малиново тенькая, проносились над голубым льдом сполошными стайками иссиня-белые подорожники, а выше торопливо и хлопотно пролетали утки. На взбугрившемся зимнике, пересекавшем озеро, засыпанном сеном, соломой и расклеванном лошадиным пометом, тонко бренчали охристо-зеленоватые овсянки, суетливо прыгали стрекотухи-сороки, а вдали над парными пашнями с тоскливым криком делили земли чибисы. Кончался апрель, в природе шло то суматошное птичье переселение, которое охотники называют валовым пролетом.
Вдруг высоко — выше уток— протяжно и вольно прокликал лебедь. Я долго блуждал глазами по безбрежной светлыни неба, пока наконец не увидел серебристо-прозрачных, зытянувшихся в косую вереницу птиц. Их било семь. Свободно и плавно колебля крыльями, лебеди летели на север. Но вот опять послышался клик, и передний крутым виражом сошел в сторону. Он как бы остановился, пропуская стаю вперед. И когда с ним поравнялся последний, гем же приемом, согнув крыло, примкнул замыкающим к веренице.
Я знал: это устал вожак и уступил свое место сзади летящему. Так они подменяют друг друга всю дальнюю дорогу.
Лебеди скрылись из виду, а я стоял посреди озера и глядел в просвеченную солнцем высь. Я всякий раз испытываю радость, увидев этих птиц, и всякий раз вспоминаю…
Это было в дни моего детства. Жили мы тогда с матерью на Гореловском кордоне. Рассказывали, что когда-то вокруг Гореловского шумели вековые леса, бабы, опасаясь зверей, ходили за клюквой и брусникой только с мужиками, а единственный в селе охотник Савотя стрелял медведей прямо на покосах. Но это было давно. Савотя теперь стал дедом Савотием, медведи исчезли, а большие леса все повырубили. На их месте распахали поля. Лес остался за речкой Патрушихой, да и то редкий, весь вытоптанный коровами. Правда, дальше к Шиловке и Макаровке в те времена еще можно было найти глухие уголки.
Я избегал шумных ребячьих сборищ и целыми днями, пока мать была на работе в поле, пропадал в лесу. Тут было мне хорошо и отрадно. Я слушал птиц и убежденно верил, что поют они мне, собирал на обогретых солнцем еланках крупную землянику и думал, что выросла она для меня. Я любил лес проникновенно и нежно и в поисках чего-то необычного постепенно удлинял свои прогулки.
И вышел я однажды на неведомое озерко. Притомился, сел на бережок. Все-то здесь показалось загадочным и новым. По берегам кустились развесистые черемухи, на лужайках среди стрекочущей кузнечиками травы поднимались высокие розовые цветы иван-чая. От этих цветов все вокруг было розовое: розовели подсвеченные ими черемухи, душистые травы, розовым было вечернее небо, и даже вода в озерке местами отливала розовыми отсветами.
Приглянулось мне озерко. Теперь я каждый день приходил сюда, садился под черемуху и наблюдал за потаенной жизнью леса. О чем только не мечталось в эти часы под усыпляющий шелест листвы и тонюсенький монотонный посвист всегда чем-то встревоженных горихвосток. Воображение явственно рисовало то сказочную царевну-лебедя, то Черномора с длиннющей бородой, то коршуна-лиходея. Он, этот коршун, иногда зловеще кружил над озером, и тогда я, подобрав колени, с трепетом и страхом ждал, что вот сейчас он сложит свои крылья, вытянет когтистые лапы и ринется вниз, на царевну… А где же она? Я до рези в глазах всматривался в смурую сутемь черемух и начинал различать сначала неясно, затем отчетливее блистающую дорогими нарядами стройную молодую женщину.
Так, в созданном мною мирке, в окружении царевен и добрых богатырей, я провел на озере все лето. Это было счастливое лето, полное ожиданий и светлой детской грусти…
С опаловыми вечерними зорями и мглистыми затяжными рассветами наступала осень. По вечерам над гореловскими избами вставали высокие дымы, они будто подпирали белесое, отсвечивающее туманом небо. В холодеющем воздухе плыли и плыли серебристые нити паутин. На зорях в продувных дворах простуженно горланили петухи, настоятельно требуя переселения с летних квартир на зимние.
Осень входила в силу уверенно и безсуетно. За две недели смело с берез листву, и в поредевших рощах начали табуниться птицы.
В один из таких дней я снова пришел к своему озерку. И не узнал его. Вылегли прихваченные инеем травы, мягкие тени испятнали некогда цветущие луговинки. Ольхи и черемухи, как перед сном, сняли одежды и смиренно притихли в дремлющем голубом полумраке.
Тихо кругом. Не слышно птиц, не ноют комары. Только последние листья со старой, склонившейся над водой осины реденько, сами по себе облетая, шуршат по воздуху, играют «ад светлым зеркалом озера багряными и лимонными бликами.
С новой, еще более впечатляющей силой нахлынули на меня мечтания. И вдруг над лесом звонко и переливчато прокликал лебедь. Я вздрогнул и посмотрел в небо. Озаренные солнцем, вдали летели алые лебеди. Но что это? Одна из птиц заметно отстала от вереницы и, круто снижаясь, нацелилась на озерко. Едва не касаясь вершин деревьев, не поднимая опущенных крыл, она пронеслась над моей головой и шумно ухнула в воду, фонтаном вздымая брызги.
Но лебедь сейчас же оправился, окинул взглядом берега.
А тем временем стая, нарушив строй, закружилась над озером, нетерпеливо и тревожно окликая товарища. Лебеди звали, требовали, чтобы он взлетел. Но вскоре, видно, поняли, что не взлетит и тогда выстроились в вереницу и полетели дальше, дружно и согласно взмахивая крыльями, все учащая взмахи. Отставший лебедь следил за вереницей, крикнул с укором и болью вслед улетавшим. Но стая скрылась из глаз, и он устало распластался на воде, взъерошив перья…
С тех пор я потерял покой. Где бы ни был, чем бы ни занимался, а лебедь не выходил из головы. И вот я снова у озерка.
Предчувствие, что лебедь еще не улетел, оправдалось. Будто изваянный из мрамора, он лежал посреди озера, положив на крыло голову. Чтобы не застать его врасплох и привлечь на себя внимание, я нарочно кашлянул. Лебедь с плеском уронил на воду концы крыльев, вскинул голову и протестующе зашипел. Вспенивая воду, он отплыл к противоположному берегу и настороженно замер в шелестящей прожелти камыша.
Я пришел к озерку на другой и на третий день, но лебедь был непримирим. Стоило показаться на берегу, как он сразу ерошил перья, отодвигался подальше и все шипел. Я бросал в воду хлеб, вареную картошку и, подазленный, возвращался домой.
…Поторапливая запоздалые утиные стаи, с севера надвигалась зима. Она напоминала о себе воем студеных ветров, ясными морозными ночами и короткими блеклыми днями, похожими на унылую сумеречь вечеров. По опустевшим дорогам и пашням безбоязно бродили сытые вороны, и молодые волки, клацая зубами, игриво гонялись на березовой опушке за пролетавшими снежинками.
По утрам лесное озеро от берегов затягивало хрусткой и прозрачной коркой льда. Натыкаясь на лед грудью, лебедь подолгу разглядывал невидимое препятствие, а разглядев, ударом крыла разбивал его ломкую кромку.
Все крепчали ночные заморозки, все дальше от берегов застывало озеро, все толще становился лед. Лебедь плавал уже в небольшой полынье на середине. А когда замерзала и полынья, он крушил ледяную броню своей грудью.
И вот как-то ночью ударил первый сильный мороз. Я то и дело вскакивал с постели, выбегал на крыльцо, с замиранием сердца смотрел на темный, притихший, будто напуганный лес, вдыхал колкую морозную свежесть и с тревогой чувствовал, что зима нагрянет не сегодня-завтра. В эту ночь прочно стала речка, в огороде побелели и согнулись тычины подсолнухов, и даже звезды на небе, казалось, позвякивали от холода.
Мое беспокойство заметила проснувшаяся мать, вышла за мной на крыльцо. Она и раньше замечала во мне перемену, но я скрывал свою тайну: могла не отпустить на дальнее лесное озеро, А сегодня не выдержал: большое rope вдруг бурно расплеснулось, и я неудержимо заплакал. Мать, выслушав мой сбивчивый рассказ про лебедя, посоветовала:
— Слезами горю не поможешь. Ступай лучше в постель, отдохни, а утром сходи к Савотию. Он лесник, он скажет, что сделать.
Еще затемно я робко постучал в окно деда Савотия. Заскрипели приступки полатей, в окне показалась взлохмаченная дедова голова, а через минуту он открыл калитку ворот.
— Пошто в такую пору?
— Деда,— измученным голосом заговорил я,— там, на лесном озере, помирает лебедь!
В эту минуту дед Савотий казался мне единственным человеком, который может спасти лебедя.
Не говоря ни слова, дед вернулся в дом, долго в потемках собирался и наконец вышел.
Мы шли к озеру ближним путем, не обходя убродистые кочкарники и еловые густяки. Под ногами хрустела смерзшаяся листва.
Озерко открылось неожиданно, пустынное и немое, как зимнее поле. Вся гладь его матово лоснилась и посверкивала ядреным льдом. Среди обстывших камышинок вразвалку ходил лебедь, дробно постукивая клювом по льду, словно пробуя его крепость.
Солнце пробралось между ветвей деревьев, и косые лучи его скользнули по замерзшему озерку. Лебедь будто понял, что полынья больше не протает, и, вытянувшись на лапах, ударил лед грудью. Глухой удар донесся до нас. Потом еще удар и еще, и так бился он в безумном порыве до тех пор, покуда не свалился совершенно обессиленный. Но лебедь хотел жить, для этого ему нужна была вода, и он упрямо поднялся. Скользя лапами, опираясь то на одно, то на другое крыло, пошел к середине, все быстрее, быстрее и вдруг, отчаянно замахав крыльями, с криком взлетел! С большим трудом набрал высоту вровень с лесом, на мгновение замер и… камнем устремился вниз. Гулко выстрелил лед, раскалываясь трещиной, ключом забила из бреши вода. Но лебедь расшибся насмерть.
Я плакал, сидя над ним. Гладил его шелковистую спину и безжизненно раскинутые крылья. Даже мертвый, он казался неумолимо гордым. Дед Савотий стоял в стороне.
— Видишь, какие эти лебеди? — сказал он после молчания.— Разбился, а все ж таки лед прошиб. Раненый он был, сынок, в боку у него картечина завязла… Ах, какая упрямая эта птица!
Тогда я плохо понимал значение этих слов. В памяти с быстротой проносились события пережитых дней — грезы о царевне-лебеде, мои красивые сказки и вот такой конец всему.
А дед Савотий добавил:
— Недаром они высоко держат голову. Ты слышишь меня, сынок? Запомни это.
И я запомнил.
