Первый ночлег
Конечно, качканарцам пока не до гостиниц. Жилых домов не хватает. В. одном из общежитий несколько комнат отведено для приезжих, но получить здесь койку так же трудно, как выиграть по лотерейному билету ≪Москвича≫. Командировочного удостоверения от какого-нибудь солидного учреждения для этого мало. Нужно еще, чтобы на удостоверении была виза начальника стройки или его зама или пома. А иногда есть и удостоверение, и виза на нем, а койки все равно не дают: заняты.
Куда же деваются те, которые приезжают в Качканар на свой страх и риск, без командировок, без направления? Я долго ломал над этим голову, пока не познакомился с Ольгой Ивановной Голевой или попросту тетей Олей — вахтером того самого общежития, в котором несколько комнат отведено для приезжих.
Мы сидели в коридоре второго этажа. За окном в конце коридора стыла густо синяя ночь. Позвякивая вязальными спицами, тетя Оля говорила:
— Зарабатываю-то что? Тридцать шесть рублей в месяц. Плохо бы жила, если не дочь. Она у меня крановщица. Толковущая такая, заботливая до всех. С ее-то зарплатой нам хватает.
Тетя Оля закутана в толстый суконный платок. Концы его завязаны за спиной.
Она, верно, простужена, потому что время от времени шмыгает носом и при этом нос и рот поводит набок, отчего все ее бледное лицо перекашивается.
Внизу громыхнула дверь, по лестнице морозно застучали сапоги, и через минуту перед нами вырос губастый паренек в полупальто с обметанным изморозью воротником. В руках он держал чемодан.
Паренек хмуро оглядел меня, тетю Олю и потребовал:
— Кровать мне. На работу приехал.
Тетя Оля шмыгнула носом и жалостливо развела руками:
— Нету, сердечный, кроватей. Да ты, чай, и без направления?
— Без направления,— мрачно подтвердил паренек.
— Рисковый.
Тетя Оля занялась вязаньем, а потом спросила:
— Откуда приехал?
— Из Свердловска.
— Свердловск-то поди совсем построен, и делать там нечего. А здесь работы много.
— Много? — переспросил паренек, в первый раз улыбнулся, и стало ясно, что он совсем еще мальчишка, ну, самое большее, шестнадцати лет; его, наверно, всю дорогу мучили сомнения, удастся ли устроиться на работу, и слова тети Оли обнадеживали.
— Да и приезжают к нам немало,— отчего-то вздохнув, сказала тетя Оля.
Паренек снова поскучнел, насупился: его шансы устроиться падали.
— В Свердловске работал?
— Учился.
— Отец, мать там у тебя?
— Нет, бабушка.
— Сиротинка, значит? Ой, как я жалею сиротинок.
Паренек свирепо глянул на тетю Олю — не понравилось, что пожалела.
Потом расстегнул полупальто, и из-под него сверкнула чудо-рубашка в десяток расцветок. Совершенно новенькая, не стиранная еще. Потрогал чемодан. Тоже новенький, не помятый. Вот, смотрите, какой я, и воздержитесь от глупых слов!
Рубашку и чемодан, по-видимому, купила бабушка, отправляя внука на первую работу. Это последний подарок бабушки— теперь очередь за внуком.
— Как тебя зовут? — спросила тетя Оля.
— Генка.
Тетя Оля, охая, поднялась, положила на стул, где только что сидела, недовязанную четырехпалую перчатку. Пятый палец, большой, зиял квадратным отверстием, обложенным срубиком из стертых до блеска железных спиц.
— Ну, Гена,— сказала она,— пойдем в кухню. Там переночуешь. А завтра, бог даст, и место в общежитии получишь. Сколько уже в этой кухне перебывало народу — половина Качканара!.. Неделю назад враз шесть человек приехало. Две ночи у меня спали. Видала я их потом — четверо устроились. А двое — нет, по лично своей глупости. Документов с собой не взяли. Разве мыслимо без документов на работу ехать!..
В кухне жарко дышал титан, глухо рокотала в нем вода. Вдоль одной стены тянулись в два яруса широкие деревянные полки для предполагаемой посуды. Тетя Оля, кивнув на эти полки, сказала Генке:
— Вот здесь и располагайся.
Генка снял полупальто, расстелил его на нижней полке, к стенке пристроил чемодан, лег, поворочался, встал. Взял у титана два березовых полена и подсунул их под пальто, вроде подушки. Примерился и, довольно и устало улыбнувшись, закрыл глаза.
—Замерзать станешь, я подкину в титан дровец,—сказала тетя Оля, уже держась за ручку двери.—Свет-то погасить?
—Погасить,—отозвался Генка сонным голосом.
С Генкой я встретился на следующий день на улице. Он куда-то бежал, но, узнав меня, на мгновение остановился, махнул рукой и крикнул:
—Устроился! Каменщиком на строительстве домов! И место в общежитии получил!
Поздно вечером я опять поднялся к тете Оле. Она сидела на стуле, все так же перетянутая суконным платком, шмыгала простуженным носом и вязала новую перчатку.
—Здравствуйте,—сказал я громко.
—Тише! —Тетя Оля приложила палец к губам: —Новенькие прибыли. Спят.
Я осторожно приоткрыл дверь в кухню.
На нижней полке головами в разные стороны спали две девушки; ресницы у них подрагивали, а щеки от тепла горели жаркими красными пятнами.
Магниты
Володи Щелконогова на подбородке бугристый шрам: мальчишкой выдергивал из лошадиного хвоста волосы для лески. Лошадь брыкнулась—и осталась отметина на всю жизнь.
Какая она была, эта лошадь,— белая, рыжая или вороная — Володя уже не помнит. Шрам воскрешает другие воспоминания детства. И одно из них цепче всех проросло в душе. Отец, крупный, костлявый и черный, как головня, вывел Володю за двор и, показав рукой на синеющую вдали гору, сказал:
— Запомни, вот у той горы твое будущее. Гора эта особенная, доверху набита сокровищами. Демидов еще хотел до них добраться, да руки коротки оказались. А у нашей власти руки подлиннее, недолго уже осталось дремать горе. И как только появятся там люди, иди к ним.
Володин отец, как и все, кто жил в поселке Косьва, работал на прииске, мыл золото и платину. Год от году все меньше оседало в старательских лотках сверкающих драгоценных крупинок. Люди беднели. Перекашивались дома, оседали крыши, и не на что было их подправить. Некоторые, забив в своих избах окна досками, уезжали искать ≪фарта≫ в другие края. Но многие оставались — у них не было сил бросить землю, которую оросили потом прадеды, деды и отцы. Они ждали. Ждали Качканара.
Издали, из поселка, разным он казался, Качканар: в ясные дни — светлым и улыбчивым, а когда к его горбатой вершине льнули тучи — черным, неприветливым, страшным. Но каким он был на самом деле, ни Володя, ни его закадычный дружок Витька не знали.
Володя был в отца — крупный, смуглый, с толстыми, чуть вывернутыми губами, а Витька — маленький, худенький; белые волосы на его голове были легкими и мягкими, как пух одуванчика; Витька не признавал платков и вытирал мокрый нос решительным жестом то правой, то левой руки, поэтому рукава его рубашек всегда лоснились и похрустывали, как невыделанная кожа. Но Витькина голова всегда была полна всяких идей и соображений насчет того, как и где интереснее всего убить день. Поэтому, несмотря на маленький рост и нелюбовь к носовым платкам, в дружбе с Володей он был главным.
Витька как-то отвел Володю за сарай и, шаркнув рукой по носу, предложил:
— Давай сходим на Качканар.
Володя от изумления пошлепал толстыми губами и не сразу признался:
— Страшно. Там магниты.
— Какие магниты! — недовольно фыркнул Витька.
— Да такие. Бабы рассказывают: встанешь на них и ног не оторвешь, притягивают.
Витька презрительно сморщил красный нос и авторитетно заявил:
— Брехня это все! Бабьи сказки! Магниты притягивают только железо. Я об этом читал. А мы оставим свое барахло дома, и нам ничего не будет.
Витька вывернул карманы, и из них посыпались в траву гайки, болты, шурупы, гвозди.
— Ну! — прикрикнул он на дружка.
Володя послушно сделал то же самое.
Они уже прошли насквозь поселок, как вдруг Володя остановился:
— У нас же на ботинках подметки прибиты гвоздями. Притянут магниты. Не пойдем лучше.
Это соображение озадачило и неустрашимого Витьку, но ненадолго. Он сказал:
— Можно разуться. Можно и гвозди из подметок вытащить, а вместо них вбить деревянные шпильки. Давай так и сделаем: вобьем шпильки.
Они вернулись. Дома у Витьки была только младшая сестренка Нюська, такая же белоголовая, как и он. Витька порылся в отцовском ящике с инструментом, нашел кусачки, принялся вытаскивать из ботинок гвозди и заколачивать шпильки.
Нюська наблюдала за ребятами. Она не могла понять, что они делают, но по тому, как мальчишки опасливо посматривали на дверь, догадалась, что делают они плохое. Нюська вдруг заявила:
— А я скажу бате, и вам попадет. Попадет. Попадет!
Витька поймал Нюську и закрыл ее в чулан.
Юркий, как ящерица, Витька и тяжеловатый, неповоротливый Володя карабкались по крутому склону Качканара. Изредка они останавливались и задирали головы, чтобы посмотреть на верхушки кедров. Верхушки были густыми и черными от шишек. На пути встречались голые скалы. Скалы пахли серой и были теплыми.
Чем выше они поднимались, тем окал было больше, а кедров меньше. Кое-где в скалах были выбиты углубления, похожие на корыта, и в них стояла вода, густая и красная. Мальчишки боязливо обходили воду и шептались, что это кровь ≪магнитов≫. Что ж, они были недалеки от истины: вода загустела и покраснела от железа.
Сверху им открылась такая беспредельная даль, что дух захватило. Ничего подобного очи еще не видели. Зелеными крутыми волнами во все стороны расходилась тайга. Внизу, между деревьями, голубыми озерцами сверкала вода. Они не сразу догадались, что озерца эти — речка Выя, большая часть которой пряталась в кустах.
Вернулись домой они в темноте. Их уже разыскивали с фонарями. Нюська, конечно, рассказала про их подозрительную возню с ботинками. Родители проверили ботинки, и мальчишкам попало.
Ночью Володе снились кедровые шишки. Не много шишек, а только две — крупные, с толстыми чешуйками, они выглядывали из темной пушистой ветки, и во сне Володе отчего-то было радостно.
Через несколько лет, когда Володя будет жить в других краях, ему часто станут сниться эти две шишки, выглядывающие из пушистой ветки. Только радости от этого сна не будет, а будет тоска, боль по родным местам…
В детстве мальчишкам всегда кажется, что их счастье, будущее, где-то за горами, за морями, в тридевятом царстве, но только не в родном поселке или городе. Тут, на родине, тесно, не развернуться, а для мальчишеского счастья нужен простор.
Володя остался без отца. Поселок пустел. Все больше домов смотрело на улицы слепыми окнами. Тоскливо стало.
От этой тоски Володя совсем почернел, а Витька озлобился — задирал ребят, хулиганил.
— Все к черту! Надоело! Убегу,— сказал однажды Витька.
Он не приглашал Володю с собой. Но тот попросился сам.
Доехали до Тагила. Выходя из вокзала, столкнулись с милиционером. То ли потому, что они испуганно шарахнулись от него, то ли оттого, что мальчишки в самом деле походили на беглецов, милиционер долго и подозрительно смотрел им вслед. А когда оглянулись, поманил их пальцем.
Так дружки оказались в детском приемнике. Жили месяц на казенных харчах, не признавались, что есть родители. Через месяц Володя не вытерпел. Витька так и не признался, остался в приемнике. Разошлись их дороги.
Володя недолго пожил дома. Снова уехал. И начала его биография складываться из разных городов и профессий. Тагил, Свердловск, Пермь… Грузчик, слесарь, плотник… Потом армия. Потом Стерлитамак. Снова плотник.
А по ночам снились кедровые шишки. Днем вспоминались качканарские ≪магниты≫, и не такими уж вздорными казались бабьи рассказы о том, что они притягивают не только железо, но и людей. Володя думал: наверное, у каждого человека есть свой магнит, который имеет власть над его сердцем; это — родина.
Газеты принесли весть о Качканаре. Володя даже не размышлял, ехать ему или не ехать. Конечно, ехать.
Он не опоздал: только-только набирались рабочие на стройку. Начальник первого участка Семен Степанович Мальцев встречал приезжих странным вопросом:
— Инструмент есть?
— Какой инструмент?
— Ну, пила, топор?
— Нету.
— Обзаведитесь. Потом вам оплатим за него. Скоро на стройке будет все, а пока нет ничего.
Утром 27 мая 1957 года в поселке Валерьяновском, который ближе всех находится к Качканару, Мальцев собрал строителей и произнес короткую, пожалуй, самую короткую речь, какую Володе приходилось слышать перед началом огромной стройки:
— У кого имеется инструмент, отойдите направо. У кого нет — налево.
Потом Мальцев повернулся к тем, кто отошел вправо:
— Вон видите, ребята, гору Долгую. Рядом с Качканаром. На ее склонах будет строиться город. Туда нужно прорубить дорогу.
Падали кедры и сосны. Слышались крики: ≪Берегись!≫. Воздух гудел от ударов, треска и криков.
Спали в шалашах. Донимали комары. По утрам от распухших, насосавшихся крови комаров было черно в шалашах.
Володя и прежде любил работать, но теперь и минуты не мог сидеть без дела. После ужина он говорил:
— Попилить, что ли, еще. Комары все равно не дадут отдохнуть.
Находился напарник, и они шли на просеку. До той поры, пока не высыпали на небе бледные звезды, слышалось, как падали деревья.
Шалаш был построен под могучей, развесистой сосной. Ночью разразилась гроза. Шалаш покачивало из стороны в сторону, и он чудом не рассыпался. Крупные капли насквозь пробивали крышу из веток. Раскололось небо, молния сверкнула так близко, что в шалаше на миг стало светло. Над самой головой раздался треск ломающегося дерева, и где-то рядом дрогнула от удара земля. Все как один выскочили из шалаша. Перед самым выходом лежала разбитая молнией вершина сосны. А если бы чуть-чуть поближе…
Утром на траве сверкали крупные капли. С неба лились потоки солнечного света. Напарник Володи Андрей Абт собрал рюкзак, закинул его за спину и сказал:
— Я ухожу.
Лицо у Андрея было бледным, под глазами расплылись синие тени. Он так был напуган ночным происшествием, что даже не мог стыдиться товарищей.
На Долгой горе строили дома. До декабря жили в палатках. Фильмы тоже смотрели в палатке. Однажды во время киносеанса палатка под тяжестью снега рухнула; ну, было смеху.
Володя любит вспоминать те дни, он считает: чем труднее, тем веселее.
…Иногда в выходной день Володя надевает лыжи и идет на гору Качканар. Сначала путь его проходит по главной улице поселка. Он косится глазом на Доску почета, с которой, улыбаясь, смотрит на него лучший плотник стройки Володя Щелконогов. Балуют Володю на родине: эта фотография, потом квартира — отдельная, двухкомнатная, со всеми удобствами. Володя первый раз живет в такой.
Перевалив гору Долгую, он стремительно въезжает в пятый микрорайон. Тут стоят дома для горняков. Строит их Володина бригада. Больше тридцати уже поставили — чуть ли не по два дома на каждого члена бригады.
Картина с Качканара открывается уже непохожая на ту, какую Володя в первый раз увидел со своим другом Витькой. Лесные волны седы от снега. По берегам застывшей Выи голо, лес вырублен, уже этой весной здесь начнет собирать свои воды Качканарское море. Тайга тут и там прорезана дорогами. К небу поднимаются дымы над новыми поселками и заводами. Стройка раскинулась на нескольких десятках квадратных километров.
Глядя на все это, Володя чувствует себя счастливым. Но его счастье чуточку неполное, есть в нем какая-то грустинка. Это оттого, что рядом с ним не стоит его друг Витька.
Где ты, Витька? Отзовись! Неужели магниты твоей родины не зовут, не притягивают тебя к себе? А сколько дел здесь! И как нужны твоя смышленая, изобретательная голова и твои хорошие, умелые руки!
Выговор
Котлован под корпус крупного дробления походит на гигантскую подкову. Высота этой подковы ни много ни мало — девяносто метров. Котлован опоясан как бы ступенями. Хороши ≪ступеньки≫ — каждая высотой в пятнадцать метров! Кому шагать по ним?
Высота скрадывает размеры, люди внизу — какие-то странные гномы: у них будто только голова и короткие ноги, а туловища совсем нет. Экскаватор — чуть побольше игрушечного. К нему подходит игрушечный самосвал. Из зубастого ковша экскаватора в железный кузов сыплются камни; удары долетают наверх приглушенными, словно камни завернуты в тряпки. Но заметно, как самосвал под их тяжестью приседает на своих резиновых лапах.
Перед экскаватором рядком стоит несколько самоходных станков канатноударного бурения. Гусеницы у них пристроены по бокам, и поэтому станки напоминают изготовившихся к прыжку, поджавших длинные, голенастые ноги кузнечиков. Хоботы у этих больших металлических кузнечиков ходят вверх- вниз, вверх-вниз.
Там, где подкова размыкается, из котлована поднимается дорога. Вокруг бело от снега, а дорога черная. По ней ползет вверх нагруженный самосвал. С каждой минутой он увеличивается в размерах, а когда, выбравшись на поверхность и развернувшись, проходит мимо, я удивляюсь его мощи: колеса в рост человека, покрышки на них обтерлись, без рубцов, ≪лысые≫, как говорят шоферы; под колесами плавится лед и снег, оттого-то дорога и черная.
Внизу, на дне котлована, что-то произошло. Перестали двигаться хоботы кузнечиков, замер ковш экскаватора, люди стали сбиваться в одну кучу.
По черной дороге я отправился вниз. Там снова все приобрело нормальные размеры. И люди были как люди, рослые и красивые в своей рабочей одежде. Нет, не все; вон посредине толпы крутится обеспокоенный человечек, и такой он толстый в своем черненом полушубке, маленький, коротконогий, словно я смотрю на него сверху. Этого человека хоть положи, хоть поставь — одного роста будет.
Он то и дело заглядывает куда-то вверх, а поскольку шея у него не гнется, или, вернее, шеи у него совсем нет, то он изгибается всем телом в сторону.
— Ай-яй-яй! — говорит он тонким, ж а лобным голосом.— Какая напасть! Треснула скала. От мороза, что ли? Ведь упадет. Работать под ней нельзя.
— Как же быть, мастер? — обращается к толстяку длинный, узколицый парень с нагловатыми, насмешливыми глазами.
— Взрывать скалу придется,— говорит, точно жалуется, мастер. Он все еще, неловко изогнувшись, смотрит вверх.— Вот если бы по третьему горизонту прогнать канатно-ударный станок, быстро подготовили бы скалу под взрыв. Но станок не прогнать — узкая терраса. Вручную надо разбуривать. Два дня уйдет. Ай-яй-яй! — он чуть не плачет.— План летит. Все летит! Выговоры летят!
Узколицый парень трогает мастера за плечо и, понимающе улыбаясь, предлагает:
— Послушай. Давай я проведу станок до скалы.
Мастер распрямляется, смотрит ошалело на парня и машет короткими руками:
— Ты, Ремейко, не в своем уме! Если что случится, кто в ответе? Я. Кто под суд пойдет? Я ни в коем случае!
Ремейко наклоняется над мастером, прищуривается и тихо шепчет только ему одному:
— Сделаем так: ты ничего не знаешь, станок я веду самовольно.
Мастер молчит, глаза у него бегают по сторонам и никак не хотят встретиться со взглядом Ремейко.
— Ну, я пошел,— бодро заявляет Ремейко, будто уже получил согласие.
Скоро мимо толпы рабочих, дробя комки глины, протарахтел самоходный станок. Он бойко взбирался по черной дороге, вьющейся между обрывистыми концами подковообразного котлована. Когда станок достиг половины дороги, он сбавил скорость и стал осторожно въезжать на террасу, перепоясавшую котлован как раз посредине.
На дне котлована все примолкли. Тухли в зубах рабочих забытые папиросы.
Над станком сорокапятиметровая отвесная стена, красноватая, изрезанная ручейками белого снега. Под станком такая же сорокапятиметровая стена, только совсем красная, без снега. А станок будто висит, подвешенный за нитку. Но ему, кажется, ничто не угрожало. Он шел и шел вперед. Вдруг крайняя гусеница наполовину повисла в воздухе. Мастер охнул, закрыл глаза и присел.
Когда он открыл глаза, станок уже был у злополучной скалы, грозившей обвалиться.
Ремейко помахал из кабины рукой. И тогда внизу все враз вздохнули, заговорили, заширкали спичками.
Скоро донеслись размеренные удары штанги о камень.
Мастер обвел рабочих повеселевшими глазами и сказал:
— Ай-яй-яй!
Но мастер повеселел несколько преждевременно. По дороге в котлован торопливо спускался начальник управления. Еще издали он закричал:
— Здесь что, цирк или стройка? Скоро по канатам начнете ходить! Твоя выдумка?— он гневно оглядел неповоротливую фигуру мастера, потом закинул голову, с минуту смотрел на станок, спросил:
— Кто машинист?
— Ремейко Станислав Дмитриевич,— скороговоркой ответил мастер.
Начальник еще раз поглядел на террасу, где работал Ремейко, и как бы между прочим поинтересовался:
— Через два часа, наверно, можно будет подрывать скалу?
— Можно, можно,— охотно согласился мастер.
Начальник с усмешкой покосился на него, застегнул полушубок, поплотнее на двинул шапку и строго проговорил:
— Ремейко спустится, передайте: объявляю ему выговор.
…Станок благополучно спятился обратно в котлован. Ремейко вылез из кабины все такой же улыбающийся, насмешливый.
— Выговор тебе начальник влепил,— мрачно сообщил мастер.
— Только-то! — сказал Ремейко.— Такое удовольствие стоит выговора.
На террасу пришли взрывники, набили разбуренную скважину взрывчаткой. Люди из котлована ушли наверх. Взрыв раздробил в пыль и мелкие камни опасную скалу.
Снова задвигались вверх-вниз хоботы кузнечиков-станков, заходил полукружьями ковш экскаватора, и посыпались в кузова самосвалов камни.
Сразу после взрыва я пошел в контору управления. В длинном полутемном коридоре, разделяющем щитовой дом на две половины, прежде всего поискал глазами доску приказов.
На этой доске висел и свежий приказ: машинисту станка канатно-ударного бурения Ремейко С. Д. за самовольство на работе и нарушение техники безопасности объявляется выговор. Подпись…
Я прошел к начальнику. Он стоял у маленького столика с двумя телефонами и кричал в трубку:
— Циркачи! Артисты! Акробаты! Канатоходцы! Представляешь, сегодня у меня тут один артист провел станок по канату на высоте в сорок пять метров! Ну, не совсем по канату. По узенькой террасе. Вот и ломаю голову: как бы премировать этого артиста, чтобы ни он, ни рабочие не догадались — за что!
Собственно, мне у начальника делать было нечего. Я вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
