Ежемесячный журнал путешествий по Уралу, приключений, истории, краеведения и научной фантастики. Издается с 1935 года.

Барин
Так звали собаку на нашей заставе. Была она неопределенной породы: шерсть бурая, в серых брызгах, взгляд суровый и глаза будто за очками спрятаны: вокруг них рыжие круги лежат. В общем-то по виду не розыскная, не
охотничья, не сторожевая — Горушкина собака, и все. А Федор Горушкин — рядовой пограничник второго года службы. Жил раньше не то в Педеле, не то в Старой Ляле. Из коренных уральских охотников-звероловов.
До появления Горушкина на заставе Барин, совсем еще молодой пес, отирался возле кухни. Спал на конюшне, там же и скрывался от мух и от полуденного зноя. И вообще он, казалось, был страшно ленивым и безразличным ко всему, что делалось на заставе. Не было у него ни к кому привязанности, держался всегда в стороне: заберется, бывало, на спортивного деревянного коня, который стоял на площадке, умостится на нем, положит на свои лапы голову и глядит по сторонам. Независимо держался, высокомерно как-то. За это его и прозвали Барином.
Не любил Барин, когда к нему приставали красноармейцы, трепали его жесткую пыльную шерсть, а еще больше.— когда какой-нибудь озорник хватал за хвост. Барин угрожающе рычал и скалил клыки. А случалось, бросался на обидчиков и кое-кого прихватывал крепко.
Лекпом не раз докладывал начальнику о том, чтобы убрать этого злодея с заставы. Но начальник как-то не обращал на это внимания, не досуг было.
И жил бы Барин на заставе обыкновенной дворнягой, если бы не заметил его Горушкин. Что произошло с нелюдимым псом — никто не мог объяснить. Барин теперь только и искал глазами этого уральского охотника. Найдет его и ни на шаг не отходит, на грудь Горушкину кидается, ласкается, руки лижет. И не дай бог, если возле Горушкина в этот момент другая собака появится,— разорвет!
А Горушкин хоть бы что, ухмыляется тихонько себе под нос. Потреплет собачью морду и скажет:
— Ну, ладно, ладно, лешак ты эдакий… Ишь, разыгрался как, бесстыдник…
И, кажется, не уходи Горушкин со двора. Барин так бы и вертелся возле него. Поедет Горушкин в наряд на границу — и Барин за ним кинется. Но пограничная служба — дело серьезное и далеко не похожа на охотничий промысел. И Горушкин с этим должен был считаться. Отъедет немного от заставы, придержит коня и скажет:
— Эх, Барин, Барин, ничего не поделаешь, пути-дороги наши порознь пошли: тебе — домой, мне — на границу. Ступай, дружище…
И пес все это понимал : поприжмет хвост, уши опустит, сядет и ждет, пока Горушкин совсем из виду не пропадет, а глаза у самого печальные, только что слезы не текут.
Однажды Горушкин осмелился попросить у начальника заставы разрешение брать собаку на границу, приучать к службе.
— Еще что выдумаешь?! Дворовую Жучку на службу таскать? — ответил ему начальник и даже немного удивился.— Да у нее же нет ни ума, ни злобы — подзаборный житель!
— Это ничего, товарищ начальник, что подзаборный. Беспризорным и человек бывает; кому какая жизнь выпадет, такую и живи,— доказывал Горушкин.—А чутья и злобы у Барина на двоих благородных хватит. Разрешите?
— Нет, товарищ Горушким, не проси. Служба собаки на границе — особая статья, и пусть этим проводники со своими овчарками да доберманами занимаются.
— Да ведь и этот не дурак, хотя и не кончал он собачьего училища. Может, меня бы на учение с ним командировать? Серьезно, товарищ начальник?
— Ты что, Горушкин, смеешься или как? Приведешь своего Барина на сборы — засмеют и тебя, и меня. Скажут:
куда дворнягу ведешь, здесь не дральня, а учебные сборы пограничных собак! Рылом не вышел твой Барин. Благородных кровей собаки требуются.
Так начальник и не разрешил. Но Горушкин не огорчился. Барин по-прежнему у его ног увивался.
И вот как-то выпало у начальника свободное время, он позвал к себе Горушкина и говорит ему:
— Как, таежник, дела? Об охоте не скучаешь?
— Как не скучать, товарищ начальник. Но толку-то от моей тоски-печали. На службе на хожусь.
— Ну, вот что. Давай-ка седлай лошадей, съездим на часок в тыл, да и дело там у меня по пути есть одно…
Барина Горушкин взял с собой, упросил все-таки начальника. Поохотились они ка к следует. На границе и дичи, и
зверя всякого вдоволь — никто не пугает, охотников совсем нет. Только пограничники и постреляют кое-когда.
Домой Горушкин с начальником возвращаются. Барин впереди бежит — радешенек, что его в такую дальнюю дорогу взяли. И вот он чего-то вдруг запетлял, забегал туда-сюда. Начальник подивился и, оборотясь, спросил у Горушкина:
— Чего это твой Барин забесился так, на звериный след, что ли, напал?
— Похоже — нет, товарищ начальник; видать, человек тут прошел. По звериному следу он так рваться не будет.
— Человек?.. — Начальник привстал на стременах и поглядел в бинокль.— Да, правильно ты говоришь. Человек тут прошел, только какой это человек? Вон он, пограничник! Здесь ведь стык с заставой соседней.
Он и помолчали, поглядел и недоверчиво в ту сторону, куда бросился Барин. А Горушкин, словно про себя, заметил:
— Чудно. У нас даже служебные собаки по следу пограничников не работают…
— То же служебные, Горушка,— шутливо сказал начальник.— А этот — дурак, у него все поперек с миром.
Сказал, а сам думает: «Ч ого бы это все-таки было там, что дворовый пес кинулся? А, наверно, лиса пробежала или заяц…»
И как раз в это время раздался истошный крик человека, а затем одинокий глухой выстрел.
Когда начальник заставы и Горушкин осадили лошадей перед местом, где шла борьба между человеком и собакой, они были поражены. Озверевший Барин рвал пограничника. Карабин, из которого тот успел выстрелить, валялся в бурьяне. Горушкин крикнул на собаку, но Барин, хотя и хорошо понимал грозный, негодующий голос своего хозяина, не отпускал человека. И только когда начальник заставы заметил неладное и направил свой пистолет на незнакомого пограничника, Горушкин спрыгнул с коня и оттащил собаку. Чужой человек нехотя поднял руки.
— Маскарад не удался,— строго сказал начальник заставы.— Обыщи-ка, Горушкин, его хорошенько.
— Все сделал правильно,— молвил Горушкин, когда они снова выехали на дорогу.— И пограничную фуражку на
свою поганую башку напялил, и мериносовые шаровары, и гимнастерку — все, как следует быть…
— Бывалый, знает, где переходить — на стыке, тут всегда лазейка остается.
Начальник задумался и, будто что -то вспомнив, кинул вопросительный взгляд на Горушкина.
— Так это что же, Горушка, выходит, Барина работе?
— А как же, товарищ начальник! Без него бы мы мимо проехали. А знаете, почему? Красноармейский то сапог отменным запахом отдает, сапожной мазью пропитан. А на этом— своя обутка, вот Барин-то и подловил его на этом упущении. Насчет всяких запахов он силен. И верховое, и нижнее чутье — лучше и быть не надо…
А Барин, как неподкупный страж, шел за нарушителем, и, как только тот чуть отклонялся в сторону от прямой или затягивал шаг, или начинал оглядываться, он рычал и дыбил на хребте бурую шерсть.
— Ну и Барин, гляди ты, что делается. Неуч, а догадливый,— тихо рассуждал начальник.— Ублюдок ведь… Как это
ты, Горушкин, заметил в нем?
— Привычка. товарищ начальник. С измальства с ними, дьяволами, вожусь. Охотник без собаки что гармонист без двухрядки, так уж заведено… Вот погляжу в собачьи глаза, увижу там малую искорку и тогда все без сомнения знаю, что толк будет.— Он вздохнул, положил на седельную луку винтовку и снова заговорил:— А Барин — собака добрая, совестливая и опять же по чужим рукам не избалована — это много значит…
До самой заставы молчал начальник, ни слева не сказал больше и асе о чем-то думал, поглядывая на шагавшего впереди нарушителя. У самых ворот, перед тем как сойти с лошади, сказал:
— Выходит, зря я не разрешил Барина брать на границу. Ну, я это дело поправлю. Горушка, не сомневайся. На
сборы со своим Барином поедешь. Горушкин ничего не ответил. Но был доволен. Шутка сказать, перед ним открывалось что-то новое и, быть может, самое интересное в жизни.

Барин на службе
Нелегко пришлось Барину на сборах. Первое, что он особенно возненавидел,— неволю. Он даже на сворке никогда не бывал, а тут его, как дикого зверя, за железную решетку упрятали, в клетку посадили. Дни и ночи выл. И другие собаки, глядя на него, выли. Над вольером стоял собачий вопль. Начальник сбора сердиться стал на Горушкина.
— Привел же ты, Горушкин, животное! По-твоему, это служебная собака? Скажи, что я должен делать? Может,
койку твою возле конуры поставить, чтобы не скулил твой Барин и других не булгачил?
— Не беда, товарищ начальник, что скулит,— отвечал Горушкин,— потоскует немного и перестанет. Тоска со всеми случается. Другого опасаюсь: как бы не ожесточился, не осерчал на человека. Вот тогда будет плохо, тогда пиши пропало: не примет никакой науки…
Кое-что и другое не полюбилось Барину на сборе. Например, обилие людей его не устраивало. Он привык к уединенной жизни заставы. А тут — большой шумный город, который страшил его звуками, огнями, загадочной неизвестностью. А разношерстных чопорных собак он столько в жизни не видел — так и хотелось оттрепать одну-другую. Сердито косился на них Барин, глядел на них с ненавистью. Но строгого слова Горушкина нарушить не смел.
Постепенно Барин действительно успокоился и перестал скулить. «Не ожесточился». Он будто догадывался, что с некоторых пор ни Горушкину, ни ему Барину, не обойтись друг без друга.
Случались, конечно, и осечки , не без этого, но в общем все шло хорошо. Горушкин учил собаку и сам учился.
И вдруг для всех неожиданность: на экзаменах Барии вышел победителем. Разговоров пошло — не переслушаешь. Всякое говорили — и хорошее и плохое. А начальники пришли к такому заключению: Барин не дворового происхождения, полукровок. Разум и все понимание у него от русской овчарки; характер, чутье и сила — от кавказской, а вот уши и хвост — дело чисто случайное. Только Горушкину это совершенно безразлично
было, он и без «научных» выводов верил в свою собаку.
Закончился сбор, и он вместе с Барином вернулся на заставу. Встретили, как полагается, с радостью. А начальник даже доклада не стал выслушивать.
— Слышал, слышал. Молодец, Горушкин. Благодарность за успешную учебу объявляю.
Горушкин ответил:
— Служу Советскому Союзу!
А у самого лицо взволнованное: не думал, что благодарность получит.
На заставе Горушкин прежде всего решил Барина приучить к лошади. Вернее сказать — лошадь к Барину (застава наша конная, каждый пограничник своего коня имеет и редко когда в пеший наряд выходит).
Задача оказалась нелегкой. Долго примерял и коня на такое дело. Наконец из заводных подобрали. Это был старый, но еще сильный карабаир по кличке Брус. Такой смиренный — не только собака, нильский крокодил залазь ему на спину, стоит, ка к вкопанный, ушами лениво прядет да ноздрями фыркает — мух прогоняет. От того  никто и не ездил на нем. А для Горушкина  лучшего коняги и не надо. Сядет он на Бруса, хлопнет ладонью — и Барин с одного прыжка в седле. Расположится поперек его — между Горушкиным и передней лукой —
лапы крестом и серьезно поглядывает во все стороны. Слушает: то одно ухо торчком поставит, то другое . Так и едут по границе до места службы.
Все пограничники, которым доводилось с Горушкиным в наряде бывать, не нахвалятся Барином. Будто такой собаки на заставе еще не было: нарушителей валит с ног, лапы на грудь, клыки к горлу и рычит. Не дай бог, если нарушитель вздумает сопротивляться, стрельбу откроет. Барин кидается на выстрел, и тогда берегись . Не собака, а тигр!
Как-то вскоре после возвращения Горушкину и мне, скромному лошадиному кузнецу, довелось выехать с ним на
охрану границы.
Дело шло к осени, к долгим, утомительным ночам, к поре дождей и туманов. В это время прорывов всегда больше; нарушитель думает, что пограничник сидит где-нибудь в укромном местечке, от непогоды прячется, табачком балуется и дремлет. А на деле это совсем не так. Пограничник свое дело в любую погоду аккуратно справляет.
К месту, где нам полагалось нести службу, добрались в полночь. Густая тьма навалом лежит по всей границе.
Зги но видно. Только чутьем и догадываешься, что впереди речка, граница.  С той стороны кизячным дымком потягивает. Студеная сырость липнет к лицу — это туман.
Расположились у подножия холма, лежим и к ночной жизни прислушиваемся. Тихо. Только слышу время от времени— так, пожалуй, в полчаса раз — что-то скорготит возле Горушкина, вроде бы дождевик на нем зашуршит. Заинтересовался, прилег плотнее к земле, гляжу: Барин царапнет лапой Горушкина и что-то ждет. Еще раз царапнет, если Горушкин не обратит на него внимания, но уже настойчивее. Когда Горушкин погладит
Барина, тот успокоится и вытянется, как дохлый. Пройдет минут пять — снова лапой Горушкина и после этого верных полчаса глядит во все глаза, слушает. Что, думаю, за чертовщина такая, для игры вроде и место неподходящее. Спросить нельзя — не полагается в ночном наряде разговорами заниматься.
Пролежали мы возле этого холма до самого утра. Замерзли. С гор холодный ветер подул, в распадках тучи стали собираться— вот-вот ненастье на нашу сторону переползет, дождь хлынет.
— Поедем домой.  Вьюга,— сказал Горушкин.— Засидка наша нынче не удалась, все спокойно…
И только мы спустились вниз и стали подъезжать к старой мельнице, которая стояла на берегу речки, у самой границы, Барин наш чего-то затревожился. Сидеть на седле не может: нос вспотел, глаза яростью наполнились, и тонко выскуливает, будто его блохи донимают. Горушкин что-то скомандовал — и пес в один миг на земле.
— Наверно, следы мельника почуял, вот и помчался сломя голову,— заметил я.
— Еще чего скажешь? — возразил Горушкин.— Старого мельника, Хасаном которого звали, недели две тому назад схоронили. Не работает мельница…
А Барин уже дверь мельницы обнюхал и большой, как пудовая гиря, замок. Скакнул куда-то вниз, к реке.
Горушкин слез с коня, бросил мне повод, карабин на всякий случай с плеча снял. Слышу, на крыше шорох какой-то. Взглянул — человек сидит.
— Стой! — крикнул я и вскинул винтовку.— А ну-ка, сейчас же слазь. Чего там делаешь?
— Чего делаем? Совсем ничего не делаем,— сердито проворчал человек как бы с обидой за то, что потревожили
его.— Глядим мельница, знакомство делаем. Хлеб надо нимношко мелить, пшеница, ячмень. Кушать надо..
— Слезай, слезай, нечего разговаривать!— приказал Горушкин.— Сейчас разберемся. Ишь, куда забрался!
— Зачем такой страшный собака пускаешь? Убери, пожалуйста, тогда слезать будем. Домой пойдем…
Человек вел себя так, словно он находился среди давно знакомых людей. На его немолодом лице не было ни удивления, ни тревоги. Одет он был так же, как одеваются местные жители: короткая поддевка, папаха с тогом, шаровары, заправленные в шерстяные носки, на ногах— крючковатые чарыхи из сыромятной кожи.
Он слез с крыши, нехотя порылся в карманах и протянул Горушкину засаленный, с обтрепанными углами паспорт жителя пограничной полосы.
Пока Горушкин разглядывал паспорт, появился Барин. В зубах у него бамбуковая палка — старенький посошок. И видно было, что палочка не из легких: то один, то другой конец его, как чаши весов, клонились к земле и мешали собаке бежать. Барин бросил палку, кинулся было к человеку, но, взглянув на хозяина, как-то очень радостно взвизгнул и метнулся назад, вниз.
— Так, значит, с мельницей знакомишься?— спросил Горушкин, а сам недоверчиво поглядывает то на человека,
то на дверь.
— Конечно, Хасаи-ага умер, мелить кому-то надо.
— Там больше никого нет?
— Нет.
— Тросточка твоя?
Человек пожал плечами.
— Как же у тебя получается: пришел с мельницей знакомиться, а дверь открыть ни можешь? Вот так хозяин!
Человек смутился, что-то залопотал по-своему, помешкал немного, ответил:
— Не знаем, куда Хасан-ага ключ девал. Все в своя могил а таскал…
Но в это время опять появился Барин, кинул к ногам Горушкина какой-то грязный узелок, обнюхал чарыхи на ногах незнакомца и зарычал. Горушкин не успел крикнуть на Барина, как тот прыгнул на человека, сбил его с ног.
— Фу! Фу, чертолом этакий! — крикнул Горушкин и взял незнакомца за плечо, чтобы помочь ему подняться на ноги. Вдруг лицо Горушкина исказилось.
— Вон ты какой мельник! — он оттолкнул его от себя и приказал: — Снимай свою маскировку, бродяга!
Под одежонкой «мельника» был тяжелый жилет. Настоящая кольчуга! Только сделана она не из железных колечек, а из серебряных рублевок.
В тридцатом году контрреволюция — кулаки, торговцы, попы — по нашей валютной политике решили удар нанести. За границу потекло и золото и серебро. Мы-то особенно замечали это. Вот и «мельник» на серебрушках попался. В узелке у него полтинники оказались, килограмма три . А когда как следует осмотрели его посошок, в полом нутре — золотые десятирублевки. А на мельницу он забрался для того, чтобы обождать здесь приятеля, который с той стороны должен подойти. Вот тебе и мельник!
Шагает он теперь впереди нас, поторапливается, а за ним — Барин на пятки лапами наступает. И все еще на нем шерсть дыбом стоит: здорово, видать, озлился на этого валютчика. И тут я вспомнил , как он с Горушкиным в наряде лежал, и спросил:
— Чего это твой волкодав ночью дождевичок норовил с тебя содрать? За какие такие провинности?
Горушкин ухмыльнулся.
— Это так. Ничего. Это мы об деле с ним калякали. Он ведь хоть и собака, а тоже устает. Утомится, лапой меня царапнет и вроде как бы скажет: «Гляди хорошенько, а я чуток передохну» . Отдохнет, опять за службу.
— Чудаки вы, Горушка, с ним оба, честное слово, чудаки какие-то. Другие же так не делают.
— Другие пущай как хотят, их дело, а мы по-своему…— Он долго молчал, перебирал поводья, поправлял лошадиную гриву, но я угадывал по его лицу, что ему хочется что-то еще сказать.— Вот так. Вьюга,— вздохнул он,— тебе чудно кажется, а мне нет. Собака все поймет. К чем у надо, к том у и приучай ее, все будет делать… Вот дед у меня был, медвежатник известный. Сто двадцать годов прожил. Сказывал мне такую диковинную штуку — сейчас забыть не могу. В восемьсот двенадцатом году пленных французов набралось много в России — офицеры высшие, начальники, ну, и мелкота, конечно, была всякая. Вот наши и решили потешить их чем-нибудь.
Собрали четыре сотни ученых медведей, сформировали из них линейный батальон, ротных и взводных из них же назначили, каждому медведю увесистую дубину заместо ружья выдали и устроили смотр. Военный парад. Командир батальона — здоровенный бородатый дядя, не хуже медведя, из сибиряков — командует:
— По ро-о-отна-а, дистанция пять шагов ша-а-агом ма-а-арш!
Рявкнули звери и пошли, шаг так и выпечатывают, равнение на середину держат. Страх-то какой! Французов, говорят, так перепустило, что некоторые тут же в обморок попадали. Они, может, отродясь столько зверья не видывали, а тут еще в таком виде… После парада некоторых офицеров через линию фронта к своим отпустили. Вот они и распустили там панику: русские, говорят, медвежьи дивизии формируют.
— Постой, Горушка, да об этом же где-то написано? — перебил я.
— Вот и хорошо. Значит, это вдвойне правда, не побасенка какая-нибудь.
Он замолчал и задумался, поглядывая на своего «ученого зверя».
— Охота мне с товарищем Дуровым познакомиться, потолковать кое о чем. Не слыхал про него?
— Нет.
— О-о , сильнейший человек по части зверей.
И когда мы сдавали дежурному по  заставе контрабандиста-валютчика и ценности, которые разыскал на мельнице Барин, мне показалось, что Горушкин все еще был во власти своей заветной мечты.



Перейти к верхней панели