Он приехал на Север в берете.
В Мурманске ноябрь встретил его тихим снегопадом. Но временами ветер превращал церемонный танец снежинок в метельное буйство, и тогда исчезала тишина.
Он часто подумывал: не купить ли ему шапку? Но так и не купил. Перед отъездом на Север он получил в подарок от друга коричневый чешский берет. Он не жаловался на немудреный клочок сукна и вполне обходился им. Лишь беспокоился: а как же в море? А после узнал: там боцман выдаст казенную шапку.
Его направили на траулер, который в новогоднюю ночь уходил на Медвежинскую банку. Железный график промысла не знает праздников. Удастся стоянка в праздник — радуйся, гуляй. А нет — не печалься. И с первого дня он запомнил слова боцмана, пожилого, бывалого моряка:
— Море не любит праздных, парень. Ему по душе люди работящие. С ними у него и разговор особый. Сначала на волне покачает, соленой водичкой до костей вымочит, снежным ветром обдаст… Главное, морю характер свой показать надо, доказать, что ты не слабее. Докажешь — вернешься с добычей… Трудно в море, ой как трудно, парень!
Боцман замолчал, недосказав своей поэмы о море, потому что крепко злился на какую-то береговую контору. И ругался про себя: «Бюрократы, волокитчики. Протянули до последнего дня! На складе у них, видите ли, нет шапок! Чем думали, лопоухие? Ну, ладно, у ребят свои есть, а у новенького…»
Он раздул клуб дыма и кивнул на берег.
— Как промышлять станешь? На Медвежке нынче студено.
— Обойдусь, может, — ответил он и еще сказал, погладив пальцами мягкое сукно:
— Чепчик не простой, заветный.
…Шторм, снеговые заряды, едкосоленые брызги из-за борта, полярная почти круглосуточная тьма — все обрушилось на добытчиков морского богатства. Он же с тоской в глазах смотрел на буйную пляску волн и не представлял, что может быть еще более неудобным для человеческой деятельности, чем это сырое и холодное царство. Но на траулере кропотливо готовились к промыслу. И моряки говорили:
— Это что!.. А в прошлом году весь рейс лед скалывали. С ног валились.
…Он каждые сутки два раза выходил на вахту. Начинался промысел. Сонный после отдыха, надевал ватную одежду, поверх нее натягивал прорезиненные куртку и штаны. Ладонями прижимал к голове коричневый берет. И удивлялся: до сих пор не только не заболел, но даже не схватил пустячного насморка. А ведь сквозящий ветер выбивал из глаз слезы.
…На палубе разделывали рыбу матросы третьей вахты. Их котиковые ушанки, цыгейковые папахи коробились и белели от морской воды. Но что это? Один из них, тот, что подавал рыбу на разделочный стол, — без шапки! Длинные прямые волосы прядями расхлестывало по ветру. Парень тыльной стороной рукавицы откидывал их назад, но наклонялся за рыбой, и они снова мешали.
— Где же твоя стильная шапочка? Жалеешь?
— Чтоб я ее жалел! — оскорбился подавальщик. — Море прибрало мою папаху… Ветром сдуло.
— Не носи парус на голове, —незлобно съязвил старшина вахты.
А он даже не задумался. Снял с головы берет и протянул его подавальщику.
— Прикрой свою буйную, а то простынешь.
Тот по-доброму взглянул на него и молча взял берет…
В семь тридцать его разбудили:
— На вахту.
Он увидел подавальщика опять простоволосым.
— Я до склянки и так поработаю, а берет я на грелку в сушилке бросил. Ты пойдешь чай пить, не одевай его, может, подсохнет до вахты.
Но берет только нагрелся тем слабым теплом, что исчезает от слабого прикосновения ветра. И остался сырым.
— Ну, как, просох? — спросил подавальщик, уступая ему место в ящике.
— Конечно! — ответил он бодро и еще сказал: — Теперь всегда надевай. Он у меня теплый.
…Через несколько дней им двоим боцман принес собственноручно сшитые из старой фуфайки шапки. Неказистые, страшненькие, но теплые, с тесемками.
А берет все равно пригодился. Мастер по засолу рыбы обратился к его хозяину:
— Мне в трюме шапка ни к чему. Глухо в ней, жарко. Дай мне беретик.
Унося, берет, засольщик пообещал:
— Я его потом постираю, на тарелке высушу.
…А промысел шел своим чередом. Летели полярные сутки, проходила вахта за вахтой. Стихали и снова начинались яростные штормы. И вот рыба последнего трала убрана с палубы. Берет вернулся к хозяину поношенный, чистенький. Рыбаки возвращались в порт.
Они победили море, они взяли у него то, что хотели, и море не могло им простить своего поражения. После первых суток перехода встречные валы урагана ударили в стальную грудь траулеру. Крутые, могучие волны сотрясали маленькое судно. Они с бурливой яростью падали на его палубу, перекатывались через рубку, гнули переборки, вдребезги разбивали иллюминаторные стекла. Каждая минута грозила катастрофой.
Но страшное случилось позже.
Ураган затих так же внезапно, как и начался. Но еще пенились шестибалльные волны, гулял в холодном просторе ветер.
Непоседа-тралмейстер выбрался на палубу. В его хозяйстве ураган натворил немало бед. Тралмейстер стал менять перетершиеся привязки, а его помощники закопошились у лебедки. Работалось им трудно: качка была сильная. Изредка на борт заходили волны.
Никто не видел, как шальная волна, своим ревом заглушившая крик с мостика: «Бере-ги-ись!», вынесла тралмейстера от кормовой дуги, словно пушинку.
— Человек за бортом! — тревожно разносил динамик.
— Человек за бортом! — кричали моряки, занимая места по тревоге.
Он сидел в салоне, когда объявили тревогу. И, выбежав на палубу, наверное, первым увидел на взметнувшемся гребне волны выхваченную из темноты прожектором оранжевую робу тралмейстера, а неподалеку от него — белокрасный круг. Их относило в одном направлении, но тралмейстер не мог плыть навстречу волнам, и расстояние между ним и кругом ежесекундно увеличивалось.
Если бы кто-то подтолкнул круг!
— Сто-о-ой! Линем обвяжись! — раздался крик, которого он не услышал. Ледяная вода вцепилась в тело. Он стиснул зубы. Мир умер для него. Он плыл в полосе прожекторного света.
Иногда человек превращался в стальной комок нервов. Каждая живая клетка — нерв. Каждый удар сердца— нерв. Взгляд— нерв. И он не чувствовал — холодно ли ему, не замечал —- дышит ли, не думал — выживет ли. Только видел спасательный круг и того, кому он предназначен.
Семьдесят метров в ледяном пламени не показались ему вечностью. Он коснулся круга руками и в тот же миг с силой толкнул его вперед. Еще раз, еще! И так — двадцать — тридцать метров, что оставались до теряющего силы тралмейстера. В последний толчок он вложил последний удар сердца.
…Боцман отнес в салон и положил под фотографией в траурной рамке коричневый берет. С любительского снимка смотрел веселый парень со взъерошенными волосами, с распахнутым воротом ковбойской рубахи…
