Марсианские монеты
Собрался поутру на прогулку. Дня четыре не был в лесу. Признаюсь, соскучился — и по звонкой осенней тишине, и по рябинкам с тяжелыми рдеющими гроздьями, и по разлапистым елочкам, осыпанным опавшими листьями.
Шагаю к опушке, обходя лужи и лужицы с засмотревшимися в них мучнистыми облаками в синюшных подтеках, а навстречу мне ребячья стайка.
— Доброе утро, дядя Витя! — первым загорланил Валентин, сын сторожа дачного поселка, не по летам резвый, смышленый мальчишка.
— Здравствуйте, молодчики! — отвечаю на приветствие.— С полными лукошками возвращаетесь?
Валентин трясет своей круглой татарской головой.
— Не-е… Зря мы нынче взбулгачились. Вчера в выходной столько народищу из города понахлынуло! Все подчистили.
— Завтра нарастут!— говорит другой мальчишка.— Эту неделю мы во вторую смену… Каждое утро можно по грибы бегать.
Валентин пожимает худенькими плечами, плотно обтянутыми стареньким трикотажным свитером. На черном свитере на груди дырочка, возможно, от какого-то значка. В эту дырочку видно тело — загорелое, ну, ей-ей, кофейного цвета.
Вдруг парнишка оживляется, обдавая меня светом весело заблестевших глаз:
— Зато, дядя Витя, чего мы в лесу видели!,.
— Ну-ну? — говорю поощрительно.
Подойдя ко мне вплотную и задирая вверх голову, Валентин шепчет с видом заправского заговорщика:
— Ночью, видать, марсиане на лесной поляне приземлялись. Следов, правда, нет, но вот монеты… Марсианскими монетами весь осинник закидали! Честно!
Уже второй год знаю этого парнишку. Выдумщик из выдумщиков! Говорю тоже серьезно и тоже шепотом:
— А где? Может, покажешь?
Валентин передает свою легкую корзиночку одному из ребят. И командует:
— Дуйте, я скоро!
Самый низкорослый, лет шести, мальчонка обиженно засопел, собираясь захныкать: «И я с вами пойду!..» Но стоило Валентину метнуть в его сторону строгий взгляд, как тот сразу затих, прикусив нижнюю губу.
До полянки, где «приземлились ночью марсиане»,— рукой подать, но мы с Валентином добирались чуть ли не целый час.
То мальчишка внезапно остановится и дернет меня за рукав, глазами показывая на стоящих в стороне от нашей тропы двух сестричек-березок, взявшихся за руки.
Замираю и я, как вкопанный. И долго смотрим мы оба на глупого пока еще зайчонка-листопадника, с аппетитом уплетающего зеленый стебелек, пока его не спугивают подозрительные шорохи. Сверкнув забелевшим пушистым бочком, зайчонок пропадает в старой ломкой траве.
Молча переглянувшись друг с другом, идем дальше. А пройдя сколько-то там шагов, вдруг я кладу на плечо Валентина руку, и мы опять останавливаемся и опять долго глядим на полыхающий печным жаром кленовый лист, один-разъединственный на стройном деревце. А листик— это при полном-то безветрии! — крутится и крутится без устали. Можно подумать: уж не запрятан ли в ветке микроскопических размеров моторчик, незаметный для человеческого глаза? Он-то, возможно, и крутит бешено полыхающий печным жаром кленовый лист?’
Но вот наконец-то мы добираемся до поляны — грустновато-задумчивой, с тяжелой от обильной росы травой.
— Ну? — спрашиваю я нетерпеливо Валентина.
Парнишка хитровато подмигивает и осторожно, чуть ли не на цыпочках направляется к голым осинам, стоящим по ту сторону поляны, оставляя после себя на траве седой след. Осины в эту осень раньше берез расстались со своей листвой.
— Глядите,— негромко говорит Валентин, когда мы пересекаем поляну.— Вот они, марсианские монеты!.,
Вся земля между засиневшими, в мурашках стволами осин усыпана крупными тяжелыми кругляшами, блестяще черными, с проступившими кое-где по ним пятнами цвета старой бронзы.
Зачарованно смотрю на дары «щедрых марсиан». А потом, нагнувшись, поднимаю одну из «монет». Осиновый лист. Отчего он так прочернел?
— Наверно, дядя Витя, от мороза это,— почесав переносицу, задумчиво тянет Валентин, ровно предугадав мои мысли.— Помните, в ночь на пятницу вдруг заморозок был? Все лужи ледком тогда покрылись. Ну, и это самое… морозом этим, что кипятком, ошпарило осиновые листья.
— Может и так, а может и не так, Валентин,— отвечаю. Теперь уж я хитровато гляжу на умного паренька: — Что тут ни гадай, а нам с тобой все же не мешает взять на память несколько «марсианских монет»… Не часто ведь марсиане заглядывают к нам на землю!
Валентин улыбается.
— Берите! Я вот за пазуху… целую горсть спрятал!
Вороньи качели
— А не двинуть ли нам напрямки через колок? — раздумчиво проговорил товарищ, когда ранним утром, распрощавшись с бабкой Тарасовной, пустившей нас вчера переночевать на сеновал, мы вышли на улицу.— Дорогу я знаю: не раз хаживал лесом на станцию.
Я шутливо сказал:
— Веди, Сусанин!
Товарищ свернул в проулок. Шагали по росной траве мимо покосившихся плетней. Огороды скоро кончились, и мы очутились возле лесной опушки.
Между деревьями, путаясь в траве, стлался голубой туманец. Кое-где густые хвосты тумана опоясывали комли лип и осин, и тогда казалось, будто деревья не касаются земли, а висят в воздухе.
Потянуло из леса влажным легким ветерком.
— Чуешь? — спросил друг, оглядываясь.
Взгляды наши встретились.
— Чую,— улыбнулся я в ответ.
Где-то неподалеку цвела черемуха, и она сразу же отозвалась, отдала ветерку свой нежный запах,, каждую весну так всех нас волнующий.
По разнотравью мы вошли в лес. Чуть ли не из-под ног вспорхнула быстрая трясогузка. И тотчас скрылась в зарослях орешника, обласканных косым дымным лучом солнца.
Мой долговязый друг шагал и шагал. Порой мне хотелось остановиться то на золотой полянке, золотой от головок одуванчика, то на берегу округлого озерка, наполненного до краев вешней водой, чистой, как слеза. Все дно озера было щедро усыпано древними монетами — прошлогодними листьями. Даже консервная банка, брошенная в водоем озорным мальцом, выглядела драгоценным музейным сосудом.
Но едва я замедлял шаг, как товарищ, точно угадав мое намерение, грозил кулаком. Он даже не оглядывался, когда поднимал над головой кулак.
Вздыхая покорно, я устремлялся вперед, про себя обзывая друга черствым человеком, у которого вместо сердца смрадно чадит в груди головешка.
Теперь я уж старался не глядеть по сторонам, чтобы не бередить душу. Лишь изредка смотрел на сочно-синие лоскутки неба, проглядывающие между вершинами деревьев.
И вдруг, когда мне подумалось, что вот-вот за редеющими деревьями покажется платформа полустанка, товарищ мой остановился. Остановился совершенно внезапно, словно стукнулся лбом в невидимую стену. Повернув ко мне голову, он предостерегающе прижал к губам палец.
Осторожно, чуть ли не на цыпочках, я приблизился к молодым елкам, возле которых остановился друг.
Только собрался спросить его: «В чем дело? Не собирается ли сцапать нас тигр?», как по ту сторону ершистых елок трескуче прокричала ворона.
— Погляди между веток,— прошептал мне на ухо товарищ,— Да тише смотри, а то спугнешь.
Я отвел от лица колючий сук и увидел крупную носатую ворону. Она сидела на голой осиновой ветке, нависшей над землей, и раскачивалась. Раскачивалась, будто на качелях.
Когда ветка замирала, ворона растопыривала крылья, как бы намереваясь взлететь, и гибкая ветка начинала сызнова раскачиваться,
— Кар-р-р! — ликующе каркала ворона.— Кар-р-р!
Не знаю, долго ли бы еще резвилась проказливая птица, должно быть, успевшая уже сытно позавтракать, но тут послышались ребячьи голоса. И осторожная ворона покинула свои качели. Лениво махая большими крыльями, длинноносая поднялась на вершину березы.
На поезд мы опоздали. Но, признаюсь, никто из нас не роптал. Не всегда увидишь, как развлекаются мрачные вороны.
Жора-обжора
Каждое утро я ходил купаться. От избы бабки Мартьяновны до песчаного берега Сырой Воложки — речушки ласковой, задумчивой — было рукой подать. Потому-то я и не ленился по утрам купаться.
Возвратился раз с речки, зашел в избу, да так и замер на пороге. По всему полу — от печки до стола в переднем углу горенки, за которым я обычно работал целый день,— были разбросаны газетные клочки.
«Вот тебе и на! — подумал я, все еще не трогаясь с места.— Мартьяновна на зорьке отправилась в свою огородную бригаду, детей поблизости нет… Кто же у нас тут хозяйничал?»
Когда же повнимательнее обвел взглядом обычно чистую, опрятную горенку, то еще больше изумился.
На мою раскладушку кто-то кинул помятый спичечный коробок и авторучку, а по щелявым половицам раскидал спички и монеты — медные и серебряные. Раскрытый кошелек валялся на стуле. На стуле же обнаружил и ржавый шурупчик, невесть как сюда попавший.
Наведя в избе порядок, я сел к столу, но долго еще не мог сосредоточиться. Вертел между пальцами ржавый шурупчик и гадал: кто, ну кто озорничал тут у нас, пока я ходил на Воложку? Неужели осмелился зайти в избу бедовый Никитка, сын шофера Михайлыча?
Шофер жил в переулке напротив, и все соседи жаловались на Никитку, неудержимо проказливого шустряка. И хотя суровый, мало разговорчивый Михайлыч частенько наказывал своего сорви-голову, но тот, с полчаса порыдав громко, так, чтобы слышала вся деревня, скоро забывал отцово ученье и снова брался за свое.
«Выслежу уже большеголового Никитку и поговорю с ним как мужчина с мужчиной,— решил я, рисуя на полях страницы хвостатых чертенят.— Нехорошо, скажу, Никита, в чужие дома заходить без спросу, нехорошо хозяйничать где не положено! Пойми: ты почти взрослый человек-— в четвертый класс осенью пойдешь. Пора и остепениться!»
В этот день я так и не встретил Никитку. А вернувшейся под вечер уставшей Мартьяновне ничего не рассказал об утреннем погроме.
Когда же мы с хозяйкой ужинали на кухоньке, она вдруг заметила на подоконнике ржавый шурупчик, который утром обнаружил я у себя на стуле.
— Нате-ко! — покачала головой Мартьяновна, взяв с подоконника шуруп.— И откедова ты, шальной, объявился?— Улыбаясь, она посмотрела мне в глаза. Прибавила: — В позапрошлую осень плотник Тихон ладил мне вон ту раму. Сгнила рамешка… Стал Тихон прикручивать петли, а шурупчик один и упал на пол. Искал, искал Тихон шурупчик, да так и не нашел. Пришлось гвоздем прибивать. А теперь нате-ко! — объявился шуруп. Как есть тот самый.
— С полу поднял,— пробормотал я смущенно. Про себя подумал: «Непременно завтра поговорю с Никиткой. И непременно спрошу, где он этот распроклятый шурупчик разыскал».
Отправляясь поутру купаться на Сырую Воложку, я предусмотрительно запер на висячий замок сенную дверь, чего никогда до этого не делал. Закрыл и окна. Лишь в горенке форточку оставил открытой.
А когда вернулся, моему удивлению опять не было конца. Теперь уж из двух коробков были разбросаны по полу спички, а из журнала «Крестьянка», вчера доставленного Мартьяновне почтальоном, злодей вырвал несколько листов. И это еще не все. Через кухонный стол наискосок протянулась молочная река. Крынка же с отколотым краем закатилась под лавку.
Не мешкая долго, я отправился на поиски Никитки, не подумав даже о том, как мог большеголовый этот мальчонка пролезть в узкую форточку.
В переулке напротив играли в куклы две девочки. Я спросил, не видали ли они пострела Никитку?
— А его, дяденька, нету дома. Третьеводни Никитку в город отвез отец. В гости к тетке,— рассудительно проговорила, как взрослая, синеокая девочка с двумя белыми бантами на концах косичек.— А он вам спешно нужен?
Я помялся, помялся и все же рассказал девочкам о странных происшествиях у нас в доме.
— Ой! — всплеснула руками синеокая, едва я кончил говорить,— Так это ж не голован Никитка у вас шкодит, а Жора-обжора!
И она с укоризной добавила, повернувшись к подружке, веснушчатой девочке:
— Как ты зачастила сюда, так и Жора твой… Он и у нас вчерась бабушкину шерсть по всей избе кудельками раскидал. Ладно, я вовремя подоспела…
Веснушчатая девочка вся зарделась. Разглаживая на платье оборки, она обиженно протянула:
— А разве я виноватая? Я его плохому не учу.
— Кто же такой этот Жора-обжора? — обратился я к синеокой.
— А вон… пусть Алена сама покличет своего голубчика! — кивнула рассудительная девочка в сторону своей подружки.
Алена бережно опустила на траву куклу, затем быстро встала и голосисто прокричала:
— Жо-ора! Жора-обжо-ора!
— Кэ-эр! Кэ-эрр! — отозвался кто-то из-за ветхой банешки, вросшей по самое окно в землю.
А немного погодя на тропу опустился черноголовый сороченок.
Припадая на кривую ножку — он выпал по весне из гнезда,— Жора подковылял к нам.
Алена присела на корточки, погладила сороченка по гладкой спине. Юркий длинноносый сороченок пока больше походил на птенца вороны: у него еще не появилось белое оперенье, так украшающее больших сорок.
— Ты слатенького, дурашка, хочешь?— спросила Алена своего выкормыша.— Слатенького?
Помолчав, она снова заговорила, сердито надув губы:
— А чего вы хотите от Жоры? Он такой еще махонький… Без мамки, бедненький, воспитывался. Подрастет, поумнеет и не будет в чужие избы залетать. Правда, Жора?
— Кэ-эр! — протрещал сороченок.
Склонив набок голову, Жора уставился на Алену блестящей черной бусиной с желтым ободком.
Тут я весело подумал: «Теперь-то мне ясно… Из щелки в полу вытащил ржавый шурупчик любопытник Жора! Придется теперь Мартьяновне всю правду рассказать».
Порывшись в карманах, я достал конфетку. Положил ее на ладонь и наклонился к сороченку.
— Жора, это тебе.
Сороченок не заставил долго ждать. Проворно подпрыгнув, он схватил с ладони конфетку. Ловко содрал с нее обертку и проглотил.
— Истый обжора! — вздохнула синеокая девочка.
В деревне Капельки я прожил еще недели три. Уж очень приятное стояло в тот год лето: в меру жаркое, в меру тихое, с перепадавшими изредка теплыми дождями.
С Жорой-обжорой мы скоро сдружились. Он каждый день по утрам обязательно прилетал под мое окно, стучал клювом в стекло и клянчил настойчиво гостинчик.
Уходя купаться на Воложку, или отправляясь в соседний лесок, я теперь не оставлял открытой не только сенную дверь, но и форточку. Хотя мы с Жорой-обжорой и подружились, и он доверчиво садился мне то на колено, то на плечо, но все же за ним нужен был глаз да глаз.
