Неразрезанная книга

Читать или считать? • Чистим книжные полки • Дом рухнул под тяжестью книг • Странная анкета • «Анжелика» или «Война и мир?» • Чем добру пропадать, пусть утроба лопнет • Расстройство влечений • Этот пресловутый вещизм

«Посоветуйте, что читать…» «Где достать нужную книгу?» «Как собрать личную библиотеку?»
Из писем в редакцию.

ЧТО ЧИТАТЬ?
КАК СОБРАТЬ ЛИЧНУЮ БИБЛИОТЕКУ?
ПОХОЖЕ. КАЖДЫЙ, РЕШАЯ ЭТУ ЗАДАЧУ, НАЧИНАЕТ… ИЗОБРЕТАТЬ ВЕЛОСИПЕД. ИЛИ — ЕСЛИ ПРОДОЛЖИТЬ СРАВНЕНИЕ — ПОЛЬЗУЕТСЯ УСЛУГАМИ ТОГО ВИДА ТРАНСПОРТА, КОТОРЫЙ ПОДБРАСЫВАЕТ СЛУЧАЙ. ЕСЛИ ЖЕ БЕЗ МЕТАФОР: ОДНИМ ДОСТАЕТСЯ ПАПИНО КНИЖНОЕ НАСЛЕДСТВО, ДРУГИЕ ОБХОДЯТСЯ ТЕМ, ЧТО ПЕРЕПАДАЕТ ИЗ ЛАБИРИНТОВ УТИЛЬСЫРЬЯ, ТРЕТЬИ УПОВАЮТ НА ЧЕРНЫЙ РЫНОК. СЛУЧАЕТСЯ, ПОКУПАЮТ КНИГУ И В МАГАЗИНЕ. ПРОБЛЕМЫ ЕСТЬ. НО НЕ ВСЕ ОНИ НА ПОВЕРХНОСТИ.
ПРОХОДИТ МНОГО ЛЕТ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ НАЧИНАЮТ ОТКРЫВАТЬСЯ НЕОЖИДАННЫЕ ЧИТАТЕЛЬСКИЕ ИСТИНЫ,

1. 
Потом, позже, я об этом прочитал в каком-то справочнике. Но сперва обнаружил это сам. Открытие — ошеломило. Я пересчитывал все снова и снова, а результат всякий раз был удручающим…
Итак, сказал я однажды себе, если каждую неделю прочитывать по одной книге, а в книге, в среднем, будет, скажем, триста страниц, то сколько я смогу прочесть за всю жизнь? В месяце четыре недели, если брать на месяц по четыре книги или даже по пять (для круглого счета), то за год получится 60 книг. Что-то мало… Можно ли больше? Практика показала — нельзя. То, се… Если читать одну книгу в неделю, а в ней 300—400 страниц, это еще хорошо. Да и 60 книг в год — не так уж и мало. Это как шестьдесят новых знакомств. «Нечаянных радостей», говоря словами Блока.
Представим, считал я дальше, что читать начал серьезно с 15 лет и продержусь так, в случае везения, до 75. Значит, за шестьдесят лет активного чтения набежит 3 600 книг: 60×60 = 3600.
Холодок роковой неотвратимости вошел в меня и застрял где-то у горла. Как?! За всю жизнь 3 600 книг?! За всю-превсю — всего-то и только-то? Да это же капля в ливне. Песчинка в барханах. Соломинка в стоге сена!
Но я забыл про газеты, всевозможные тонкие и толстые периодические издания — эхо и хронику времени. Чтение их необходимо, но они «крадут» время у книги.
Прибавим сюда служебное и деловое чтение, оно есть у всякого: у врача — монографии по гриппу, который вот-вот будет побежден, у физика — исследования по быстрым нейтронам, которые надо перегнать, у астронома — про только что открытые сверхдыры галактик, которые грозят пересмотром прежних представлений о Вселенной…
Значит, вычеркнем еще десятки и сотни книг, которые хотел бы, которые просто вот так надо прочитать!
Это не все.
У каждого есть еще любимейшие книги, «свои» писатели. Те, кого перечитываешь всю жизнь. Чехов, перечитываемый всегда. «Герой нашего времени» — сколько раз читан, двенадцать или пятнадцать? Переписка Горького, Толстого,— эти и другие шедевры эпистолярного жанра, к которым обращаешься в любую душевную погоду и непогоду. О Пушкине как-то и говорить неловко, он всегда собеседник, неисчерпаем, всеминутен, незаменим. А сколько Маяковский читан и перечитан, хотя и выучен наизусть!..
Знакомый врач-хирург всю жизнь, при любом настроении перечитывает Паустовского, держит его томики под рукой, у кровати. Знакомый инженер не расстается с «12 стульями»: перевернул последнюю страницу, а через пару дней начинает с первой, снова.
Привожу примеры подручные. А сколько их, классических, могли бы назвать эрудиты!..
Были в прошлом и есть теперь могучие энциклопедические умы, предпочитавшие всему царству книг всего дюжину-другую названий. Некий великий за вещал сыну: мой друг, всю жизнь читай только одно сочинение, остальными можешь пренебречь. Он имел в виду «Опыты» Монтеня.
Короче говоря, многое несчастливо избавляет нас от сотен, а то и тысяч новых литературных знакомств. Стрелка счетчика на циферблате чтения падает на несколько делений. Две, от силы две с половиной тысячи книг — вот сколько может прочесть за свою жизнь человек со средними читательскими способностями.
И тут возникает проблема, если угодно, главная во всяком чтении — проблема выбора, отбора. Если воображению трудно представить бесконечность, то не легче представить и то, сколько на земле книг. Что нам уготовило человечество за столетия культуры? Заглядываю в справочники и узнаю: только в «старой» России со времен первопечатника Федорова выпущено 500 тысяч книг (речь, разумеется, не о тиражах, а об оригинальных названиях). После революции за шестьдесят лет Советской власти напечатано книг 3 миллиона (!) названий.
Мы уже никогда не прочтем и стотысячной доли того, что издано в одной только нашей стране. Но это не все. Как ни богата культурой история нашей страны, она только часть общей культуры. Помните: «Стать коммунистом можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Выработало за тысячелетия бесценные, безграничные духовные богатства. Среди них МИЛЛИОНЫ (!) умнейших, мудрейших, талантливых, изобретательных, увлекательных, ярких, потрясающих, многодумных, острословных, поэтичнейших и язвительных; взрывчатых и утешительных, исцеляющих и взвинчивающих, честных и лукавых, спорных и бесспорных, ядовитых и облагораживающих книг. В один прекрасный момент ты обреченно поймешь, что способен ухватить только хвостик шлейфа.
Листая снова справочник, где цифры непостижимы, как понятие бесконечности. В СССР за один 1976 год издано более 84 000 новых названий книг. На земном шаре за один год вышло более 500 тысяч наименований. Каждую минуту на планете рождается новая книга! Чтобы прочесть ее, надо неделю. Сделаем несложный расчет: это 10 080 минут. Мы не успеваем даже просто окинуть взглядом этот нескончаемый ряд.
И вот тут наконец достигает тебя первый и единственный, в сущности, главный вопрос: что же это должны быть за книги, которые ты должен прочесть? Уж если остается право выбора то какие-то единственно необходимые надо выбрать чтобы не потратить время зря, не ошибиться, не взять случайную, не обокрасть себя, посеять во поле своей души «разумное, доброе, вечное», а не случайное, вздорное.
Разные люди давали разные ответы, и один из самых мудрых — тот, который донес нам опыт Рахметова: надо читать единственную книгу по данному вопросу: самую емкую, исчерпывающую предмет.
Этому искусству выучиться нелегко. Как говаривал наш, ныне покойный учитель: профессор от студента отличается только одним — он знает, где и что прочесть.

2.
Посоветуйте, что читать? — просят юные друзья журнала в поисках ответа на вопрос, как найти себя.
Отто Юльевич Шмидт (об этом однажды рассказала «Неделя»), поступив юношей в университет, составил список книг для обязательного прочтения. Оказалось, для того, чтобы прочесть необходимейшее, понадобится… 1000 лет! С болью в душе будущий академик вычеркнул то, «без чего можно обойтись»: осталось еще на 250 лет!
Далекие студенческие годы…
Безмятежная уверенность в безграничных возможностях, в том числе и для чтения.
Но вот однажды…
Однажды я оказался за таинственной дверью — в комнате немолодой коммунальной соседки, женщины одинокой, замкнутой. Была она со странностями, выходила на кухню редко — чтобы набрать воды из крана, и знали мы о ней только то, что где-то в каком-то институте она читает курс философии. И вот она заболела и попросила принести в больницу несколько ее книг. Я переступил недоступный прежде порог. Пахнуло пыльным теплом устоявшегося жилья. Оглядевшись, увидел книги, ничего, кроме книг. На стеллаже от. пола до потолка, что сразу от дверей отгораживал комнату, образуя с другими полками как бы книжный коридор, блестели названия — как обоймы лент крупнокалиберных пулеметов. Все стены комнаты тоже были закрыты стеллажами. Книжки лежали на колченогом столике, на загривке кожаного дивана, на огромном подоконнике окна. Я завороженно стал перебирать пыльные томики. Книжки двадцатых и тридцатых годов, известные, а больше неизвестные имена. Какая-то озадаченность возникла. Еще не осознавая, что происходит, я машинально пытался разделить две сцепившиеся страницы. Они не поддавались, я стал дуть между листочками и тут заметил, что это не слипшиеся страницы, а неразрезанные. Типографский брак, подумалось сперва. Но вот неразрезанные страницы попались в другой книге, чуть ли не в каждом третьем экземпляре. И меня осенило: эти книги не читаны.
Сейчас неразрезанная страница редкость, типография отработала этот процесс, а в давние и не столь давние времена неразрезанные книги были обычным делом, и каждый любитель чтения держал при себе специальный нож. Встречались ножи — шедевры прикладного искусства— из дерева, кости, серебра, золота. Их инкрустировали, покрывали резьбой, травлением, чернью. Неразрезанная книга вошла в обиход и литературный. «Люблю ножом из пожелтевшей кости делить страниц нетронутых ряды»,— писал в начале века поэт Алексей Сидоров.
…Соседка из больницы не вернулась. Перед смертью завещала свое имущество и несколько тысяч книг пятнадцатилетней деревенской девушке,— незадолго до этого та переехала в город в поисках работы и ухаживала за ней, за больной…
Впервые тогда и пришло ко мне это нерадостное постижение. Как же так? Всю жизнь любить на земле больше всего книги, собирать их, лелеять, ощущать впереди радостную бесконечность узнавания и узнать, что это не только конечно, что в конечном-то счете все, что ты способен постичь, все, на что тебя хватит, умещается в нескольких сотнях названий?
Образ НЕРАЗРЕЗАННОЙ книги, то есть книги, которую не прочитал и не прочтешь, хотя она вот, рядом, этот образ-символ стоит теперь неотступно передо мной. Он удручает, но он же и одергивает необузданную, бессмысленную жадность…

3.
Книги-радость, книги-печаль. Вот они лежат стопками на журнальном столике, на письменном столе, на окне. Но все это не больше, как самообман — держать книгу под рукой на случай, вдруг между делом прочитается.
Что с того, что существуют книжные сокровища, перед которыми твое богатство блекнет?
И твое-то неодолимо.
Есть книжники-тюремщики: они держат своих прекрасных пленников взаперти, не давая им дышать, никогда ни для кого не открывая дверей в их камерах-шкафах, отменив навечно дни свиданий; есть гипжники-гаремщики, книжники-ревнивцы: демонстрируя свое богатство вам, они вздрагивают, когда перехватят чей-нибудь слишком пристальный взгляд в сторону своих за стекольных красавиц; есть книжники-скупые рыцари: они любуются ими взаперти, в одиночку, испытывая почти болезненное сладострастие к своим фолиантным капиталам, отказывая даже самим себе в радости обладания… И те, и другие, и четвертые, и двадцатые — все они не могут, какие бы ритуальные, патологические или страстно-искренние формы ни принимала их любовь, не могут, не способны, даже при самых волшебных обстоятельствах, совершить одного,— прочесть хотя бы часть своих книг.
У нас нет в стране читательского голода, у нас есть потребительский голод, заметил один ученый-книговед. Увы, если мы не в силах утолить наш духовный аппетит, то бессмысленно пытаться утолить наши потребительские вожделения. Единственное утешение: в духовной жажде есть высший смысл, в потребительской — никакого, это труд Сизифа.
Казалось бы, понять это — значит, перемениться. Но мало кому из нас это дано. Ум с сердцем не в ладу. Вопреки очевидности и здравому смыслу мы пренебрегаем мудрым советом Козьмы Пруткова и изо всех сил хотим объять необъятное.

…Война метила нас разными метками, в том числе и четырехзначными порядковыми номерами на ладошках в промерзших очередях за хлебом. Запомнился один старичок: подставив под огрызок химического карандаша свою сухонькую руку, он истовым бесплотным голосом говорил: после войны такие очереди будут выстраиваться не за хлебом, а за книгами.
Старухи, старики, женщины с младенцами на руках, подростки (вечный голодный блеск в глазах) — словом, вся очередь незлобиво смеялась: что возьмешь с него, с выжившего из ума старика?
Это — давнее воспоминание. Из детства.
А вот близкое, нынешнее.
Свердловск. Ночь. Пустые переулки, иду которыми с поезда домой. Внезапно за поворотом — толпа, темная, возбужденная, колышащаяся. Словно ледяным холодом пахнуло — повеяло тревожным, военным, почти забытым, эвакопунктным. Что? Что?
Девушка отделилась от толпы, вгляделась в испуганное лицо, что-то поняла, рассмеялась: «Перекличка! Запись на «Дюма». Не желаете? Будете трехтысячным…»
Так, хотя и немного извращенно, сбылись пророчества полубезумного старика. Хлеба — сколько угодно. За книгой — очереди.
Хорошо. Но из этого «хорошо», как из плохо обработанной земли, вырастают не одни добрые злаки.
Пытаясь понять, что происходит последнее время с книгой, выходишь на таинственное, не поддающееся внятному пониманию слово: МОДА. Мода на одежду, на песни, на мысли, на образ жизни. И — на книги. Мода изучена философами, показан ее объективный социальный феномен, ее стимулирующая роль в обновлении традиций и т. д. и т. п.
Но всякая мода чревата издержками. Размышления приводят к странным выводам. Оказывается, мода возникает при избытке. Там, где недохват,— не до моды: было бы хоть что-то да как-то. В первые годы после войны, когда еще не хватало самого нужного — еды, вещей, жилья, книгу купить было легко. И как это повелось исстари, книга находила своего хозяина — книгочея, неслучайного владетеля. Попадала в трепетные руки студента, книголюба-рабочего, инженера, писателя.
Со временем как-то словно само собой хор любителей книги разросся до стихийно безразмерных объемов — в него повалили все: с голосами и без, со слухом и без него, стройное пение стало нарушаться мощным диссонансным ревом, чистые альты зажались и потускнели, вперед повылезли фальцеты, голоса басов и баритонов заглушили взревы иерихонских хайл…
Это на дирижерский пульт, на место хормейстера встала МОДА. Книг не уменьшилось. Страна выпускает их миллионами. Но книга есть и книги нет. Ее нет на прилавке, но она есть под прилавком. Просто так КУПИТЬ ее почти невозможно, ее нужно ДОСТАТЬ, но это не многим по силам.
Книга стала сертификатом,— на нее можно приобрести практически любой другой дефицит — от билета на самолет до расположения начальства. Книга используется как опознавательный знак духовности. Или как знак особого качества, которым выделяет себя, ее обладатель. Словно приписываемый книгам свет духовности, излучаемый ею ореол обволакивает
нимбом одухотворенной значительности и твое невыразительное чело. Какой ты замечательный, какой ты Обладатель Таких Редких книг, таких Значительно Дефицитных Подписных Изданий! Маленькая полка — маленький знак качества, огромные стеллажи — ба-а-альшой знак. Он так и светится на лбу. Не могу я быть дебилом, просто не имею права, раз у меня столько замечательных томов.
«Дом, в котором нет книги, подобен телу, лишенному души». Бедный-бедный Цицерон, он ошибся, принимая видимое за сущее. Душу можно обнаружить и в домах, где голые стены, и можно не отыскать ее там, где от пола до потолка сплошь умные да добрые сочинения.
Раньше разные люди спрашивали друг друга при встрече — ты читал? Теперь лоснящийся от самодовольного обладания знакомец спрашивает:
— Ты достал?
Нет, не достал.

4.
Все труднее быть знающим. Все чаще знание заменяем так называемой информированностью. Точат голову афоризмы: «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь». Или: «Культурный человек тот, кто знает все о чем-то и что-то обо всем».
Стоп!
Вот если и не выход из тупика, не панацея, то все-таки реальная компромиссная возможность остаться в дружбе с книгой, не растеряться в безбрежном океане знаний.
Как прочесть хорошую книгу? Есть два пути: библиотечный — пришел в читальный зал и посмотрел новинки. Тут все ясно. Второй путь — книжные магазины, тут не все ясно.
Облик человека, торгующего книгами (то есть знаниями), за последние 15—20 лет переменился и, увы, не всегда к лучшему. За книжным прилавком рядом с энтузиастом появляется случайный человек, то есть человек, которому, в сущности, все равно, чем торговать. И тогда в книжной лавке встретят вас «отмороженные» глаза, так же как и в подернутом снобистским флером художественном салоне, будто это — меховая комиссионка, куда невзначай завело вас любопытство.
Впрочем, случаются книжные радости. Вот, скажем, магазин на тихой улочке, носящей имя уральского писателя. Здесь в лицах людей, стоящих за прилавком, теплится еще та давняя мягкость, которая привлекает любящих книгу. И радость новинке, и возможность перекинуться словом о прочитанном, и человеческий интерес к покупателю, где не вымерла
традиция советовать, подсказать, обратить внимание на тот или иной сборник, монографию… Вообразите, что так повсеместно: вы входите в двери и продавщицы, оставив свои нескончаемые разговоры о мохерах, кольцах и дубленках, оборачивают к вам свои ставшие вдруг внимательными личики и говорят: «Что вас интересует? Не желаете ли посмотреть новинки?…»
Не можете представить? То-то и оно.
А в магазине на тихой улице все еще хранят патриархальную привычку — обращать на покупателя свое внимание.
Пустяк вроде — походить по книжным магазинам, порадоваться общению с книгами и продавцами-знатоками-единомышленниками, порыться на полках, даже посидеть за столиком и полистать проспекты или новинки,— когда-то славилось такое книжное дело на Руси! Пустяк, а сколько радости за этим отдохновением в наше стремительное, бегущее без остановок время.
Впрочем, вернемся в домашнюю библиотеку. Вот они стоят, ряды… Их уже не прочесть. А ведь и еще при случае попросится на полку томик… И куда деваться, ведь и эта книга может понадобиться в работе, а бежать в библиотеку, рыться в каталоге, ждать, пока ее найдут,— терять время, такое дефицитное теперь, такое безграничное когда-то по молодости…
А тут еще и вкусы с годами так переменчивы. Увлекся поэзией, и постепенно одна к одной насобиралась полочка стихов. В другой миг озарения открылась красота живописи, искусства, и так захотелось иметь под рукой альбомы репродукций… С годами, когда вдруг обнаруживаешь, что и в поэзии множество менестрелей на час, и в искусстве не все навсегда, начинаешь любить запоздалой любовью справочники и словари. Словари! — вот книги, которые стоит хранить, если жить… вечно.
И все-таки как часто движет нами, книговладельцами, накопительский, приобретательский дух. И это даже не потребительский голод обывателя, который только демонстрирует потребление, ибо не потребляет. Это часто иллюзия голода, иллюзия потребления, по-своему даже искренняя.
Потребительский голод неутолим. Страдать им тяжело, он сродни синдрому булемии (есть такое заболевание, медики-психиатры определяют его как расстройство влечений). Потребительский голод возникает не от потребности, а от ложного ощущения несытости: хочется есть, есть, есть, хотя желудок уже давно переполнен. Так и наш обывательский вещизмный зуд: очень хотца — иметь, иметь, иметь… Люба брюху, что глаза кашу видят. Чем добру пропадать, пусть утроба лопнет; Да мало ли на этот случай поговорок припасено. И накопитель-то сам преотлично знает их, при случае сам в оборот пускает, а надо — и контрпословицу ввернет, что-нибудь вроде: своя ноша не тянет; книги есть не просят; не тот урожай, что в поле, а тот, что в закроцах… То бишь, не та книга, что в магазине, а та, что у тебя в шкафу.

5.
Какая это радость— взять в руки хорошую книгу. Но как узнать ее среди сотен томов? Вот серая, невыразительная обложка, тихий заголовок, а открыл — и не оторваться. А вот, наоборот, пестрая яркая картинка, завлекательное название, на полке она самая броская, выигрышная, как в компании девчат эффектная подружка. Каждый жест, каждая деталь наряда словно сулит, приманивает: обрати на меня внимание, я значительна, интересна… Обратишь, откроешь обложку,— нет, неинтересно.
Но бывает и совпадение: серое с виду серым и изнутри оборачивается, а видная красивая внешность глубокому внутреннему миру соответствует.
Книга в чем-то совершеннее человека. Она может заговорить, когда ты хочешь. И замолчать, когда охота помолчать. Если она глупа, ты волен ее не слушать (попробуй захлопнуть иного человека!), а если она умна, можно попросить ее повторить умную мысль, вернуться к ней впрок, и не раз, и она повторит все без раздражения. Книги не назойливы, не бестактны, обилие людей иногда утомляет, обилие книг — никогда.
Непрочитанные книги — это невостребованные друзья. Они посланы писателями, как письма до востребования.
Человек, которому повезло даже на многих друзей, не может рассчитывать на то, чтобы они были всегда рядом. Книги — это друзья, которые всегда с тобой. А общение с друзьями — радость. Вот почему, хотя и много кругом библиотек, а человек — все-таки стремится, чтобы книги его окружали дома и чтобы ряды этих бесконечно надежных друзей множились.
Множатся в необъявленных «чемпионатах по многокнижию», как выразилась одна газета, свои рекордсмены. Француз Антуан-Мари-Анри Булар и англичанин Ричард Гебер собрали каждый библиотеку в 500—700 тысяч томов. Булар, писала «Неделя», за полнил книгами все пространство от подвалов до чердаков в своих пяти особняках. В конце концов один из домов под тяжестью рухнул.
Много не прочтешь, а обладать хочется множеством книг. Чем же тут утешиться? Разве что прибауткой: всех книг не перечитаешь, но стремиться к этому надо.
А, может, утешаться древней восточной притчей? Подвели, рассказывают, человека к двум золотым кучам — одна большая, другая поменьше;— и сказали: вот тебе плошка, черпай один раз. Зачерпнул человек все-таки из большой кучи: «Из большой приятнее».
Так ли уж человек устроен, что жаден, или вековая борьба за пищу выработала в нас рефлекс запасливости, что даже когда арбуз или картошку выбираем, тянемся к большой куче, не любим в маленькой рыться…
Раз-два в полгода пытаюсь чистить книжные полки — отбирать, сдавать, дарить «лишнее». «Чистим книжные полки, не себя ли мы чистим?» — сказал поэт. И это, оказывается, также невыносимо трудно, как чистить себя. Легко ли нам избавляться от привязанности, мечты, привычки, надежды? Так и с книгами: повертишь-повертишь, да и снова на полку.
Вот эта явно устарела, рассказывает непререкаемым тоном об истинах, которые теперь, тридцать лет спустя, смешны и нелепы, но ты верил им, исповедовал их… Память! Тут не убавить… Повертишь томик и — обратно на полку.
Говорят, что мы любим книги, потому что разделяем их думы и боль. Нет, это они разделяют наши мысли.
Сказано: мы в ответе за тех, кого приручили. Не относится ли это и к книгам тоже? Может, оттого-то и не в силах мы с ними расстаться, что стали они ручными, как живые существа, за время жизни под одной крышей разделили с тобой испытания и бессонницы.
В личных собраниях, по сообщению газеты «Правда», сейчас находится до 40 миллиардов томов книг. Это в несколько раз больше, чем в государственных и общественных библиотеках.
Один из парадоксов века: никогда так много книг не было в личном владении и никогда так мало не читали. Впрочем, так ли? Еще Пушкин писал о том, как «пыльные громады лежалой прозы и стихов напрасно ждут себе чтецов»*

6.
Как собрать библиотечку?
Что читать?
Рецептов тут нет. Любишь историю — собираешь исторические книги, любишь природу — книги о природе; любитель фантастики или приключений тоже не заблудится среди книг, знает, что ему нужно…
Тут, правда, есть опасность, от которой предостерегал еще Козьма Прутков. Он говорил, что специалист подобен фарсу — полнота его односторонняя. Жить безвылазно на одной своей книжной улице ущербно — либо начнешь думать, что весь мир похож на твой порядок, либо горестно обнаружишь однажды, что прошел мимо главного стороной. Хорошо бы для начала просто знать, что есть не только книжные переулки, но и проспекты, площади, книжные города-мегаполисы.
Занятные моменты обнаруживает анкета, предложенная редакцией группе школьников. На вопрос: «Какая у тебя книга самая любимая?» — сплошь и рядом получены ответы: «Яд и корона», «Всадник без головы», «Железный король», «Женщина в белом», «Узница Шато-Гайяра», «Учитель фехтования»… Изредка встречаются имена Льва Толстого, Шекспира, советских писателей-современников, а потом опять — «Анжелика», «Железный король» и т. д…
Не нужно специального исследования, чтобы понять — все эти короли, анжелики и дамы в белом попали к нам в дом с помощью серого посредника — приемного пункта макулатуры, этой пятой колонны искусства.
Учителя, газеты, ТВ, радио «сеют разумное, доброе, вечное», борясь за высокий вкус и классическую культуру, но тут же рядом в неокрепшую читательскую душу вторгается и формирует ее вкус рынок, то есть стихия. Конъюнктура, формируемая макулатурным «экспериментом», легко оттесняет и классиков, и сегодняшних больших писателей. В паре с дефицитом выступает и Мода,— это ведь она вводит в обиход не только «спросовые» книги, но и новые, неведомые старшему поколению феномены взаимоотношений читателя с литературой. Выросло поколение, что с трудом
представляет: когда-то нужную книгу можно было вот просто .так пойти и купить в магазине. На вопросы анкеты: «Есть ли дома библиотека?» и «Часто ли родители покупают книги?» — рядом с ответами: «Да, есть», «Да, покупают» или «У нас в семье это не принято» — тут и там скептические, не по возрасту признания: «Хорошую книгу сейчас купить трудно», «В продаже не бывает», «Покупают редко, ибо негде» и, наконец, «Покупают только по талонам», а то и вовсе сложная формула попадается: «Недавно купили книгу «Учитель фехтования», писатель Дюма, но еще не получили». Купили, но не получили!
К приемным пунктам подкатывают «жигули» и «волги», из багажников извлекаются пачки старых газет, журналов, книг (часто ценных) — все это обменная валюта, макулатурный сертификат. Ползут саночки, скрипят от тяжелых пакетов детские коляски, сгибаются под ношей пешеходы: мамы, папы, дедушки, бабушки торопятся за талонами, в поту приноравливаясь к премудростям новой системы добывания книг.-Словно стронулось с места все грамотное человечество, потянулось к серо-зеленым сарайчикам — кладовкам знаний. Между тем она, приобретенная к радости книга, стоит себе на полке, вроде бы и не за семью печатями, а — почти недоступная.
«Сколько книг ты прочитал за год?»
«9… 5… 8—4… не знаю, 5… около 10… не помню…»
Если учесть, что только двое-трое лихо заявили 200—300 прочитанных за год книг, то ответы, в общем, правдивые. 5—б книг, прочитанных за целый год, — не велик багаж.
«Сколько телепередач ты посмотрел за год?»
Тут ответы — фантастические, но близкие к правде.
«360, если считать по одной каждый день». (Это пишет тот, который прочитал за год пять книжек).
730… 1200… 1000… 500… Астрономические цифры! Но даже преувеличенные (или преуменьшенные), они доказывают уже доказанное ранее. Телевидение давно и прочно потеснило из семейного обихода книгу и чтение. Вот правило: телевизор включается ежедневно, книжный шкаф открывается от случая к случаю.
А мода на книгу, книжный бум катится тем не менее дальше. Книга хорошо вжилась в новую роль, служа целям престижа, показухи, а то и обогащения. Она теперь многолика, она — мода, капитал, валюта, декорация, интерьер, аккредитив, визитная карточка, вещь…
Никому не пришло в голову удивиться, что в анкетном вопросе: «Какой подарок ты хотел бы получить на день рождения?» — книга оказалась в одном вещном ряду с магнитофономкурткойконькамиджинсамивелосипедомлыжами… Подвоха тут не было, и отвечали честно — более ста школьников, от четвертого до десятого классов.
Победила книга — ее назвали 39 раз (далее идет магнитофон — 28 раз, велосипед — 19, куртка— 16, джинсы— 12…) Тут четвероклашки подвели — им джинсы не нужны, а старшеклассники итак поголовно в джинсах… Хотя это была и специально книжная анкета, все равно — слава книгочеям! — книга на первом. месте. Но, увы, 39 из 100 — это, согласимся, немного, к тому же упомянута книга была, как говорится, не в чистом виде, а вместе с другими вещами,— уж очень хотелось многим иметь сразу несколько подарков. А в «чистом ,виде», в качестве желанного подарка, книгу назвали… 9 человек.
Чудеса! Хоть маленький опрос, а все-таки мнение! И, если судить по нему, книга вроде как бы и не нужна.
Но тем не менее книгу не достать.
Отголоски наших страстей доходят до подрастающего поколения и трансформируются в его сознании причудливо. Одна девятиклассница не пожелала назвать никакого подарка, признавшись на полях анкеты: «Боюсь написать, потому что это покажется вещизмом».
Бедный вещизм! Совсем задурило тобой головы! Сами разговоры о тебе стали модой. Отдать, что ли, дань им и нам?

10.
Что же это за страшилище такое — вещизм?
Ни в одном словаре, ни в одном современном справочнике не нашел я этого слова (в старых и искать нечего). А оно теперь у всех на устах. Любим порассуждать о вещизме, не всегда толком зная, что это и кто этим болеет, словно мы, рассуждатели, уж точно застрахованы от этой болезни.
Хочешь прослыть рыцарем бескорыстной духовности — обругай вещизмом любое, не соответствующее твоей практике приобретение.
Часто уже путают рабскую зависимость от барахла с естественным желанием иметь удобную, полезную вещь. Не обязательно вещи должны быть дорогими, не обязательно должен быть у тебя хрусталь или машина; чтобы ты впал в вещизм, достаточно быть и обладателем книги. Вещизм возникает как особая модель взаимоотношений человека с принадлежащим ему материальным предметом, когда в вещь вкладывают не только материальное, а нарицательное — идеальное свойство. Вот есть у меня вещь, и я испытываю эдакое благостное состояние благополучия. (Хотя ведомы жизни несчастливые богачи и бедняки-счастливчики!)
Ценность вещи — весьма условное понятие. Обличая вещизм, мы часто этой условности не берем в расчет. Да и самого словечка этого — как уже сказано — лет тридцать — сорок назад не было не только в словарях, но и у нас на устах. Но «спотыкаться» о чужие вещи люди умели давно. Простецкая бескорыстность питала наш обличительный пафос. Помнится презрение, даже негодование, с каким мы, студенты, смотрели на жену одного нашего старшекурсника, щеголявшую дома в брючной паре. (Кто сейчас обратит на это внимание?!) Еще бы: абсолютное большинство имело единственную пару брюк или платье — и для лекций, и для дома, и для кино. Еще раньше, в тридцатых годах, соседи шумного двора с поджатыми губами отмечали, что вот Петров купил себе патефон, а Сидоров — это ж надо! — настоящий велосипед: «У-у, буржуи!». Позже появились обладатели первых . радиоприемников, потом — холодильников. «Личный холодильник в квартире? С ума сойти! Это ж куда мы идем? Вот уж точно разложение!..»
Кто сейчас обратит внимание на телевизор или транзистор в доме?! Разве если только его выставят в форточку — орать на всю Вселенную… А у приятеля на кухню втиснуто два холодильника, и единственное, что приходит в голову: «А что, удобно, в один-то не много влезет»… Теперь вот признаком болезни (вещизма) стали машина, дача… Думается, им уготована та же судьба, что и патефону,— они станут тривиальными спутниками совремейного человека.
И все-таки вещизм, этот своеобразный респираторный бум, налицо, и он, конечно, не в тряпках и не в машинах — это только условные иероглифы, выразители определенного мироощущения.
В одном учреждении распределяли в качестве поощрения дефицит — ковры по недорогой цене. Прибегли к жребию, чтобы по справедливости. Весь ритуал розыгрыша и выигрыша сопровождался нервозностью, взвинченными острыми репликами. «Справедливое» распределение не спасало обделенных от горького чувства потери.
Месяц спустя в том же учреждений разыгрывали …книги. Реакция участников лотереи была такой же, как и при распределении ковров. Так ценности — материальная и духовная — уравнялись (человеком, а не сами по себе!).
Дело не в вещах, а в нашем отношении к ним, вспомните: ковры или хрусталь в чужом доме склоняют нас к мысли, что владелец их страдает вещизмом. А если увидим полки, заставленные книгами, чаще всего проникаемся уважением: тот-де человек высоких духовных запросов, свободный от вещизмной зависимости! Увы, теперь уже не надо доказывать, что книги для иных становятся тем же, чем стали для других мебель и «Жигули» — предметом вожделенного престижа» признаком видимого благополучия.
Жизнь сложна. Она не деформирует сущность вещей, но сплошь и рядом меняет наши представления о них. Причудливо и своенравно меняет их роль и место в житейском нашем самоутверждении.
Мерило всего — человек, он модуль, масштаб всего: от планируемых размеров кухни и автомобильных салонов до свойств, приписываемых им предметам; и оценки часто меняются в зависимости от того, каким внушениям или самовнушениям мы подвластны.
Книга, как и всякая вещь, которую лишили прямого назначения, по нашей воле становится двусмысленностью — она средство и цель одновременно. Как, скажем, автомобиль: для кого-то — средство передвижения, а для кого-то и цель; достаточно вспомнить тех, кому ездить некуда и незачем, время от времени они совершают круиз на своем авто вокруг квартала. Ковер, средство для утепления жилища, давно превратился для многих в объект капиталовложения или в целевой знак: и у нас есть, и мы не хуже. У одного моего знакомого только на потолке их нет, ковров.
Книга в руках обывателя становится деталью интерьера. Теперь уже^ никого не удивишь анекдотом о подборе книг по цвету обоев и гардин. Фраза: «Вот сюда, в этот простенок мне надо полтора метра Бальзаку» — перестала звучать как анекдот.
Скажи, каков ты сам, и тебе скажет, каким свойством наделена принадлежащая тебе вещь.
Так получилось, что за какие-то двадцать лет человек преобразил роль книги, заметно преувеличив ее вещизмную роль. А где роль вещи преувеличена, там и является он, этот монстр — вещизм.
Все это — наши размышления. А может быть, вспомнить и научные взгляды на проблему? Среди множества определений вещи выбираю философское: «Вещь — предмет материальной действительности, обладающий относительной независимостью и устойчивостью существования».
Отсюда: не есть ли вещизм подсознательное чувство, при котором обладание вещью создает в обладателе иллюзию «независимого и устойчивого существования»? Иначе сказать: чем, больше у меня вещей или чем они дороже, тем я сам вроде бы независимее, устойчивее, долговременнее, долговечнее. Не этим ли объясняется неиссякаемая даже на пороге старости жадность? Хватательные, накопительные инстинкты у иных людей не ослабевают перед очевидной бессмысленностью накопительства.
А иногда я думаю: может быть, любовь к вещам — самая платоническая на свете любовь? Ведь она не требует взаимности. Какую взаимность можно ждать от вещи? Но не потому ли она же и самая жестокая, мстящая за себя любовь, ибо — безответная. Ведь отдача-то бывает там, где вещь — книга, картина, скульптура — выполняет свою роль носителя духовного богатства. Когда же владелец унизил предмет своего обладания до декоративной, стоимостной роли (или возвысил до фетиша, что то же самое), не испытывая интереса к его смысловому содержанию,— какая уж тут взаимность?!

Есть старая-престарая сказка про то, как человек наткнулся в пещере на сокровища.
Набил медяками мешок, карманы, сумку. Сгибаясь под тяжестью клада, пошел дальше и увидал горы серебра, быстро вытряхнул пятаки, набрал серебряных монет. Прошел еще немного — увидел гору золота. Вывернул мешок и карманы — стал собирать золотые…
Не похожи ли мы — книголюбы, книгоманы, книгочеи, приверженцы книжной моды — на этого человека? Как часто мы заблуждаемся насчет нашего книжного обладания! Думаем: у нас сокровища. А это всего лишь медяки. Сколько раз кидаемся обновлять наши духовные ценности, когда вдруг обнаруживаем, что владели до сих пор богатством копеечным! И когда-то доберемся до истинных книжных сокровищ!..
Только редкие счастливчики, наделенные мудростью ли, трезвостью ли, чутьем или знанием, избавлены от блужданий и дешевых соблазнов, они сразу начинают черпать из «того самого» сундука, где и хранится подлинное золото познания.
И то сказать: зачерпнуть удастся огромным ковшом, даже корытом, а вот сколько сможем испить? Больше-то, чем способны, ведь не сможем. Как бы ни велика была жажда.