Ежемесячный журнал путешествий по Уралу, приключений, истории, краеведения и научной фантастики. Издается с 1935 года.

Наследники (Путь в архипелаге) Часть вторая
ПОРОГ
Глаз тайфуна
«Немало пороху потрачено было на торжественные салюты по поводу примирения его превосходительства Николая Петровича Резанова с Крузенштерном и его офицерами. Палили в честь посланника, палили в честь моряков и, конечно же, в честь губернатора Камчатки генерала Кошелева, положившего много сил, чтобы восстановить мир и чтобы славные дела-—кругосветное плавание россиян и посольство их в Японию — не были неразумно прерваны из-за столкновения человеческих натур.
Палили радостно орудия «Надежды», отвечала им с берега ‘Камчатская крепость.
Немало часов ушло и на веселые застолья в честь того, что прежние раздоры обещано со всех сторон предать забвению. Хлопали пробки, произносились тосты во здравие государя императора, во здравие всех присутствующих и за благополучное окончание всех предприятий и плавания. И опять гулким ревом откликались на верхней палубе пушки. Подпрыгивала и звенела на широком столе кают-компании посуда…
Однако чем приветливее были улыбки Резанова, тем сильнее чувствовали офицеры внутреннюю натянутость. Зная характер посланника и помня прежнюю взаимную вражду, могли они разве поверить, что его превосходительство изгнал из души всякую обиду и отныне будет помышлять единственно о пользе общего дела?
Лишь второй лейтенант «Надежды» Петр Иванович Головачев вначале принял наступившую развязку за искреннее примирение. К такому решению пришел он, видимо, по молодости да еще по горячему желанию общего душевного благополучия и добрых отношений. Однако и Головачев скоро убедился в ошибке. Случилось это, когда его превосходительство, улыбаясь, поднимался по трапу с баркаса, а капитан-лейтенант Ратманов сказал вполголоса товарищам:
— Попомните, господа, эта птица еще снесет нам тухлое яичко…
Мрачное свое предсказание Макар Иванович вспомнил через три недели, когда уже далеко осталась Камчатка и корабль приближался к берегам таинственной Японии.
В то утро, 27 сентября по новому стилю (коим всегда пользовался Крузенштерн в путевом журнале), Продолжение. Начало в № 11 — 1988 г. команда, офицеры и пассажиры построились на шканцах. Ибо число это было днем высочайшей коронации его императорского величества. Славную дату следовало отмечать торжественным молебном, но священника на корабле не было, и посланник устроил церемонию по своему разумению. Ознаменовал радостный для всех подданных Российской империи день раздачею наград. Был вынесен поднос с горкой серебряных медалей и для торжественности крытый шелковой златотканой парчой). Она сияла при нежарком солнце, проглянувшем сквозь облака после многих бурных и пасмурных дней.
Ставши перед строем и покачиваясь на тонких, в новые ботфорты обутых ногах, его превосхбдительство сказал речь:
— Россияне! Обошел вселенную, видим мы себя наконец в водах Японских. Любовь к отечеству, искусство, мужество, презрение опасностей, повиновение начальству, взаимное уважение, кротость — вот черты, изображающие российских мореходцев.. Вот добродетели, всем россиянам вообще свойственные…
Офицеры прикусили губы. После всего, что было, слова о взаимном уважении, повиновении начальству и кротости звучали, мягко выражаясь, забавно. Даже у некоторых матросов, и прежде всего у «не по чину грамотного» Курганова, под маской благолепного внимания мелькнуло нечто малосоответствующее моменту.
«Зачем он так?» — с досадой подумал о Резанове лейтенант Головачев. В самом деле, для чего Николай Петрович, умевший в долгих, радующих душу и ум беседах находить ясные слова, сейчас говорит казенные витиеватые фразы, половину которых матросы не понимают, а другую половину не берут всерьез? Или не о смысле думает посланник, а только о едино задаче: показать всем, кто ныне истинный начальник над экспедицией? Но достойно ли это столь просвещенного и доброго человека?
Резанов же вдохновлялся все более. Поднявши в пальцах похожую на новый полтинник медаль, он вещал:
— Зрите здесь изображение великого государя, примите в нем мзду вагцу и украсьтесь сим отличием, денными беспредельными трудами и усердием приобретаемым…
Медали были розданы всем рядовым и унтер-офицерским чинам. Числом шестьдесят три. Квартирмейстер Иван Курганов, хотя и настроен был к его превосходительству с некоторой насмешкою, к награде отнесся серьезно. Аккуратно прицепил медаль к зеленому сукну мундира. Сказал товарищам:
— А как же не носить-то? Или не заслужили мы? Полземли обошли, матушки-России больше года не видим… И соленого похлебали. Не то что иные, которые только с берега на корабль, а им уже медаль на пузо.
Он говорил это, косо поглядывая на солдат Камчатского гарнизона. Восемь рослых гренадеров под командою поручика Кошелева, брата губернатора, взял с собой в Японию посланник Резанов. Вроде бы как почетная стража при посольстве, а на самом деле, видно, для пущей своей безопасности: мало ли как сложатся отношения с господами морскими офицерами…
— Они люди казенные,— сказал добродушный десятник Гледианов.— Приказали — поплыли. Награду дали — «Рады стараться!»
— А к тому же будет еще у них всякое,— рассудил бомбардир Никита Жегалин.— Да и мы не ведаем всего, что впереди. Слыхали небось как вчера их благородие Фаддей Фаддеич рассказывали, что в здешних водах бури случаются небывалые. Па китайском языке называется «тифон».
— Авось пронесет,— глянув на спокойное небо, заметил Курганов.— До японской гавани Нангазаки, говорят, недалече.
Жегалин возразил:
— Якорь не положивши, молебен не твори.
…Ту же мысль высказал и Макар Иванович когда офицеры шли к праздничному столу. Корабль, покачиваясь на пологой зыби, тихо скользил под теплым ветром, погода в отличие от прежних дней стояла самая приятная, но Ратманов настроен был мрачно. Пообещал лейтенантам Ромбергу и Беллинсгаузену:
— Накаркает он нам беду. Биданое ли дело: похваляться, не придя в гавань. «Обошед вселенную!.. Видим себя в водах Японских»! Этих вод мы еще хлебнем, попомните мои слова…
Лейтенанты кивали. Оно и правда, только сухопутный человек может искушать судьбу и, нарушая давние обычаи морские, хвалить свое плавание, не достигнув берега…»
Наклонов читал громко, выразительно. Уверенная бородка его при этом шевелилась, очки от энергичного движения бровей шевелились тоже. Наклонов одной рукой удерживал близко от очков листы, а другую, приподнявши сбоку свитер, сунул в брючный карман. Порой он, не отрывая глаз от строчек, прохаживался у стола, и его животик упруго колыхался под свитером.
Иногда же Олег Валентинович на миг опускал листы и взглядывал на слушателей — вопросительно, однако без робости. Скорее испытующе: постигают ли школьники прочитанное?
Они постигали. По крайней мере, сидели тихо. Тем более что никто их сюда не загонял, это было вполне добровольное собрание литературного клуба «Факел».
Объявление об этом новом клубе и о том, что занятия будет вести писатель Наклонов О. В., появилось в школьном вестибюле неделю назад. Егор как раз читал его и размышлял, когда рядом остановился Венька.
Отношения у Редактора и Егора Петрова были теперь странные. Оба коротко говорили при встречах «привет», иногда обменивались лаконичными, по делу, вопросами и репликами и порой ловили на себе быстрые, как бы исподтишка брошенные взгляды друг друга. Словно каждый приглядывался к другому и чего-то ждал. А чего?.. Смешно даже…
Тем не менее сейчас Венька встал сбоку от Егора, прочитал афишу и вполне безразлично спросил:
— Пойдешь?
— Подумаю…— Егор в самом деле подумал и решился на длинную фразу: — Пожалуй… Он небось опять про Крузенштерна читать будет, а у меня к этой истории свой интерес.
Егору показалось, что Венька спросит: «Какой?». И можно будет сказать: «Одна давняя история, с братом связанная… Кстати, помнишь юнгу на корабле в кино? Это он и есть. А корабль по правде называется не «Фелицата», а «Крузенштерн»…»
В тот раз, после фильма, они разошлись, коротко сказав друг другу «пока». Егор не решился спросить, как Венька отнесся к «Кораблям в Лиссе», а сам Ямщиков тоже промолчал. Торопился с братишкой домой. Ну, а на другой день тем более — какой разговор? Отдал Егор двадцать копеек за билет — и дело с концом… А если честно признаться, поговорить хотелось.
Может, сейчас?
Но Венька нерешительно промолчал. И тогда задал вопрос Егор. Коротко, небрежно:
— А ты? Пойдешь?
— Не получится. У Ванюшки в классе репетиция, они в каникулы пьесу ставят, отрывки из сказок Пушкина. Про работника Балду и про Золотую рыбку. Я им помочь обещал.
— Ничего у них не выйдет,— сказал Егор.— С такой ведьмой, как их горластая Настя, кашу не сваришь.
— У них шеф появился. Студентка из пединститута, вроде вожатой, с ней можно… А та, конечно, ведьма.— Венька вдруг заговорил глухо и жестко: — В сентябре Ваньку носом в тетрадь как ткнет: «Смотри внимательно!» У того и побежало — вся тетрадка в крови. Конечно, у него нос слабый, но зачем тыкать-то! Я тогда к Клавдии Геннадьевне ходил, крику было… Сперва, конечно, вышло, что Ванька сам виноват, да и я заодно… Ну, потом и ведьме попало. Она меня теперь не выносит, но вида не подает. Наоборот, улыбается…
Венька закончил такую длинную речь неожиданно. Словно спохватился: чего это, мол, меня понесло? Неловко сказал:
— Пойду я, домой пора…
А Егор еще постоял у афиши. И решил окончательно, что на заседании клуба надо побывать.
Он испытывал интерес не столько к истории Крузенштерна, сколько к самому Наклонову. Наклонов знал отца. Того, Толика… Даже приятелями были, хотя и подрались потом. И в любопытстве Егора было желание проникнуть в те давние времена. В тот за росший сад с разломанной эстрадой. Проникнуть и что-то понять…
Люди из разных классов собрались в «гостиной»— квадратной комнате с двумя рядами узких диванчиков, поставленных полукругом, с уютными шторами и плафонами. Гостиная была гордостью директора. Не каждая школа может позволить себе такую роскошь — комнату для клубных собраний.
На одном конце составленной из диванчиков дуги, у самой двери, примостился незнакомый парнишка. По виду класса из восьмого, но явно не здешний. Стеснительный. У него была стрижка в «кружок», по-казацки, и спрятанные в тени глаза. Темные и какие-то виновато-настороженные. Краем уха Егор услышал, что это сын Наклонова. Тогда понятно, почему такой скованный: неловко среди чужих, да и за отца, наверно, переживает… Хотя чего переживать-то? Читает Наклонов бойко, и все слушают как надо.
«Сумрачное пророчество Макара Ивановича Ратманова стало исполняться на следующий день… С утра, правда, ветер, гуляя от зюйд-оста к зюйд- весту, оставался легким, хотя погода установилась мрачная. В десять часов утра случилась даже радость — увидели наконец берег Японии, а в полдень определили до него расстояние. Мыс, выступающий впереди гористого берега, был, по всей вероятности, Иза-саки, юго-восточная точка Острова Ши коку. «Надежда » находилась от него примерно в тридцати шести милях. Крузенштерн приказал держать к берегу, но вечером до мыса оставалось еще не менее двадцати миль, и тут, в восемь часов пополудни, грянули крепкие шквалы с дождем…
На следующий день шторм то стихал, то разыгрывался, иногда тучи разбегались, но чаще было мрачно и хлестали дожди. Едва позволяла погода, Крузенштерн приказывал держать ближе к берегу, но ветер взъяривался опять и приходилось отворачивать от Опасной суши. Все карты были неточны. Даже известный морякам Ван-Дименов пролив, коим следовало идти в Нагасаки, нанесен был на них приблизительно.
То приближаясь к берегам, то отходя от них, «Надежда» спускалась к зюйду. В ночь на первое октября шторм утих. Пошел ровный ветер с зюйдоста на рассвете разошлись тучи. И опять «Надежда» побежала к западу, курсом бакштаг левого галса, когда ветер дует с левого борта и с кормы.
Радость, однако, была недолгой. Макар Иванович сказал:
— Иван Федорович, барометр катится вниз, как пьяный мужик с печи…
Крузенштерн и сам видел, как скользит вниз ртутный столбик — давление падало. Солнце светил сквозь желтую дымку. Под солнцем темной гористой кромкой виднелся остров Кю-Сю, или Киу-Шиу. Жалея уже, что рискнул подойти к суше столь близко, Иван Федорович скомандовал:
— Круче к ветру! Держать на зюйд по компасу!
Корабль пошел носом к волне, заскрипели бейфуты поворачиваемых реев. Теперь ветер дул в левую скулу судна, сбоку и навстречу — курс бейдевинд. Идти таким курсом паруснику тяжело. К том у же и могучие встречные волны мешали корабельному ходу. Ветер, однако, был еще ровный, потому поставили все нижние паруса, а над ними — марсели. Брамсели поставить было нельзя, потому что еще в начале прежних штормов брам-реи были сняты и за креплены на палубе.
В полдень с зюйд-оста пошли темные клочковатые облака, скрыли солнце. Волны стали гороподобными. Все говорило, что с юго-востока надвигается буря. Но справа и сзади все еще виден был в мрачнеющем воздухе берег, и Крузенштерн выгадывал минуты не давая приказа убрать паруса.
Буря оказалась хитрее. В час пополудни грянула она е неожиданной мощью. «Надежду» положило на правый борт. Новые, недавно замененные на паруса и реях шкоты и брасы полопались один за другим. Освободившаяся от давления ветра парусина отчаянно захлопала в ревущих потоках шквала.
— Ребята! — закричал Крузенштерн с юта.— По мачтам! Надо спасать паруса!
Пена Залепила жестяной раструб рупора, хлестко ударила по глазам. Сорвало треуголку. Но матросы уже были на вантах.
Они сделали чудо, спасли все шесть главных парусов «Надежды». Качаясь на мотающихся вокруг мачт, незакрепленных реях, цепляясь за тяжелую, послушную буре, а не людям парусину, они тянули ее, надрываясь, крепили к скользкому рангоуту, усмиряли тугими петлями рифовых узлов…
Это были люди, которых престарелый адмирал Ханыков не хотел пускать в экспедиции, полагая, что русский мужик не способен ходить на кораблях дальше Маркизовой лужи и для кругосветного вояжа надобны англичане. А мужики эти, за год плавания вздохнувшие от казарменной жизни, позабывшие про линьки и зуботычины, коими обильна была кронштадтская жизнь, окрепшие и осмелевшие душами, были теперь лучшие в мире матросы — Крузенштерн верил в то несокрушимо…
Дело казалось невозможным, но паруса были убраны. И все люди — слава Спасителю! — вернулись на палубу. Крузенштерн перекрестился рупором (выпустить его было нельзя — унесет). Нет страшнее муки, когда отвечаешь за многих людей, а помочь им в страшной работе и риске не можешь…
— Макар Иванович! Еще двух человек надобно к штурвалу, не держат…
Кроме Филиппа Харитонова и Нефеда Истрекова встали к двойному штурвальному колесу Клим Григорьев да Иван Курганов.
Нефед, отплевываясь от брызг (ох невкусен и неласков батюшка-океан, а еще «Тихим» прозывается), крикнул Курганову:
— Как же это ты, твое морское величество, попусту языком болтал?! Слово царское не держишь!
— Што?! — не понял Курганов.
— Али забыл? На екваторе, когда царя морского представлял, што обещал? Погоду справную на все плавание!
— Так я же оговорился: коли вельможи не подведут! От их всякая пакость!.. Крути влево, гляди, уваливает…
Они, опытные рулевые, без команд знали свое дело: держать круче к ветру — так, чтобы только- только не заполоскало штормовые стаксели. Эти прочные треугольные паруса, натянутые между мачтами, оставались единственными на «Надежде».
Но в три часа ураган изорвал и стаксели.
— Ставить штормовую бизань! — крикнул Крузенштерн. Но сейчас буря пересилила людей. Хотя кинулись на помощь матросам лейтенанты, дело оказалось безнадежным. Мятущаяся парусина расшвыряла моряков, фал не шел, деревянный блок бизань-шкота свистнул у щеки Головачева подобно ядру из пушки.
Тем не менее натянувшийся на несколько секунд парус повлиял на движение судна. Оно перешло бушпритом направление свирепого ветра, и теперь он бил в правую скулу, постепенно разворачивая «Надежду» носом к осту.
Грянула волна, сорвала и  унесла запасной грота-рей, закрепленный снаружи правого борта. В щепки разбило на шкафуте ялик. Дрожь удара передалась всему кораблю.
Никто из офицеров не был внизу, все собрались на юте.
— Макар Иванович, как течь в трюме?
— Я посылал узнать! Вопреки ожиданиям, не сильная! Хуже другое: могут не выдержать ванты, и мы останемся без мачт.
— Команде взять топоры!;. Ребята! Ежели мачта упадет, рубить такелаж без промедления!
Матросы на шканцах и шкафуте Держались у бортов, цепляясь за торчащие в гнездах кофель-нагели. Над ревущим океаном висела тускло-желтая* полная летящей пены мгла.
…Потом Крузенштерн запишет в путёвой журнал: «Сколько Я ни слыхивал о тифонах, случающихся у берегов Китайских и Японских, но подобного сему не мог представить. Надобно иметь дар стихотворца, чтобы живо описать ярость оного».
Сейчас даже Чудовищный Шторм в Скагерраке, в начале плавания, казался нестрашным — каким-то домашним и уютным. Может быть, потому, ЧТО недалеко тогда еще был дом…
Неожиданно вспомнилось (хотя, казалось, До воспоминаний ли?), как появился в ту йору на юте поручик Федор Толстой, и тогдашний разговор (а точнее крик) с графом. Сейчас Крузенштерн думал о гвардейском поручике чуть ли не с сожалением. Бестолков, конечно, его сиятельство, скандален, и немало через то причинилось вреда Общему делу. Но, по крайней мере, был он храбр и честен, того не отнять… Где-то он теперь?
…А поручик гвардии граф Федор Толстой сейчас был в пути к далекому еще Петербургу. Й не ведал, конечно, в какой беде его бывшие товарищи. Как не ведал и того, что на подъезде к столице встретит его фельдъегерь и проводит прямиком в Нейшлот- скую крепость — за все художества, кои стали известны начальству из опередивших графа йисем Резанова. Впрочем, год» проведенный под арестом, не лишит поручика ни дворянской чести, ни боевого характера. И все еще будет впереди: дуэли, опять гауптвахта, рассказы в гостиных, о Заморских приключениях и славные дела на поле Бородинском…
…Мачты пока держались» Это говорило о прочности корабля. Но ничто не спасет «Надежду», когда она зацепит килем камни у берега. А берег уже чудился в воющей мгле, буря йеуклонйо двигала корабль к скалистой суше, Лишенный парусов, он был совершенно не управляем — семечко в кипящем котле тайфуна.
Тайфун достиг чудовищной силы. Барометр упал настолько, что ртутный столбик вообще стал невидим в стеклянной трубке. Ратманов прокричал Крузенштерну:
— Коли так будет продолжаться до полуночи, окажемся на камнях непременно! Никто и не узнает, где кончилось плавание наше! Вот тебе и «обошел вселенную»!..
Вставши близко к Ратманову и отвернув лицо от брызг и ветра, неожиданно и жалобно прокричал Петр Головачев:
— Макар Иванович! Достойное ли это дело — помнить зло в такую минуту?! Может, й правда не переживем ночи! Вы спустились бы в каюту к посланнику и Там простили бы с ним друг другу обиды! Как подобает христианам в минуту большой опасности!
Ратманов же не смягчился душою, закричал в ответ:
— Коли его превосходительству отпущение грехов требуется, пускай сам сюда идет! А мне, главному помощнику капитанскому, в такой час уходить с юта не след!
Час был нестерпимый даже для самых смелых сердец, ибо ужасен сам ураган, а еще ужаснее покорное этому урагану бездействие. Ничего нельзя было предпринять. Оставалось ждать, что судьба смилостивится и переменит ветер.
В таком положении бесполезно мужество дающее силы решительным поступкам. И остается мужество надежды. Жить «spe fretus» — «опираясь на надежду ». Крузенштерн эту, словно отпечатанную четкими буквами, латинскую фразу помнил со времен ревельской школы. Старый учитель латыни, когда у кого-то случались огорчения, повторял эти слова* гладя встрепанную голову неудачника. И объяснял что всегда в жизни следует надеяться на лучшее, без того не прожить в неласковом мире,
В детстве слова эти не казались важными: мало ли в школе слышишь поучений? Но со временем понял Крузенштерн их смысл. Ибо без надежды — как жить?
Не надежда ли на счастливый исход не раз вела под пули и клинки в абордажных схватках? Знал, конечно, что и смерть вероятна, а верилось в удачу… Не надежда ли толкала в опасный вояж из Африки в Индию на старом, готовом каждый день развалиться среди волн английском корабле, который лишь чудом добрался до Калькутты?.. Не надежда ли поддерживала, когда угнетающе долгие годы пылился в министерских кабинетах проект кругосветного плавания? А в самом этом плавании — как без надежды?
Даже мысль появлялась не раз — может быть, и ребячливая, да в ком из нас до смертного часа не живет ребенок? — коли кончится плавание благополучно* вписать в родовой герб Крузенштернов эти два укрепляющих душу слова: SPE FRETUS,
И корабль свой назвал «Надеждой» он не без тайного помысла, что ими будет способствовать удаче.
…Крузенштерн редко видел «Надежду» со стороны. Капитан чаще смотрит на свое судно с мостика, с юта. Но сейчас на миг представил он* как мечется среди водяных гор трехмачтовое побитое бурей суденышко с обрывками лопнувших брасов на реях, с клочьями контр-бизани — парус этот изодрало ветром, когда он был уже спущен и притянут с гафелем к горизонтальному бревну гика… То с головою уходит в воду, то взлетает на гребень укрепленная под бушпритом носовая фигура — ее вырезал из дуба неизвестный шотландский мастер. Корабль строился в Англии й поначалу был назван «Леандр». Если верить мифам Эллады, юноша с таким именем каждую ночь переплывал Геллеспонт, чтобы увидеть свою возлюбленную Геро — жрицу богини Афродиты. А она зажигала на башне огонь, не дававший ее любимому заблудиться в ночном море,..
Деревянный Леандр изображен был подавшимся вперед, со вскинутыми для сильного гребка руками, с отброшенными назад волосами. Когда корабль привели в Кронштадт и назвали «Надеждой», морское ведомство указало, что надобно заменить греческого  юношу двуглавым орлом, коего приличествует иметь на носу российскому судну, впервые идущему в столь дальнюю экспедицию, в чужие страны. Дело это, однако, за спешкою не было исполнено, и Крузенштерн о том не жалел. Ему казалось, что Леандр, плывущий на огонь надежды, подтверждает название судна.
«Но судьба древнего Леандр а была горька»,-— мелькнуло у Крузенштерна. Он вспомнил, что однажды огонь на башне погас, и юноша погиб в волнах. Не намек ли это на участь корабля?
Нет, хватит примет! Они для слабых духом. Пока что Леандр на носу корабля взлетает над волнами и отчаиваться рано…
Но надежда — союзница того, кто сам не упускает ни одного мига удачи! И когда на минуту стих надрывный вой урагана и только рокот исполинских волн перемалывал тишину, Крузенштерн закричал, дивясь и радуясь нежданному упавшему штилю:
— Ставить штормовую бизань! Живо, братцы! Этот маленький парус должен был держать «Надежду» носом к ветру. Такое положение замедлило бы дрейф к опасной суше и уберегло бы корабль от многих разрушений волнами.
Русские моряки не знали еще всего коварства здешних тайфунов. Не ведали, что оказались в самой середине бури, в так называемом «глазе урагана». Чудовищные вихри тайфуна движутся по кругу, оставляя в центре небольшой участок — «глаз», или «око»,— где ветра нет, лишь толчея непомерных волн. Однако тайфун весь, целиком, сдвигается над океаном. Перемещается и его центр. И краткий штиль настигает мореходов перед переменой сокрушительного ветра…»
Егор не раз видел на журнальных фотографиях такие кольцевые и спиральные циклоны, снятые со спутников. В центре облачных завихрений часто заметен похожий на копейку глазок. Место короткого обманчивого Штиля среди ревущих ветров.
И вдруг мелькнула у Егора мысль, что сам он тоже, как суденышко-скорлупка, оказался в таком штилевом глазке. Прежние ветры никуда не гонят его, отошли в сторону. Откуда подует новый ветер — не ясно. А пока, весь декабрь, Егор болтался на «мертвой зыби» — с неясным настроением, со смутными желаниями, без друзей, без цели, без планов. Потому что план про Среднекамское речное училище — это все-таки минутное вдохновение, не больше. Михаил, кажется, во многом прав…
Впрочем, сравнение нынешней жизни с «глазом тайфуна» было весьма натянутым. Потому что прежний ветер вовсе не был штормовым. Наоборот — ленивое дуновение, ленивое плавание. Куда глаза глядят. Одно лишь похоже — этот «ветерок» не хуже тайфуна мог посадить корабль Егора на камни и раздолбать в щепки, и разрыв с «таверной» не был ли попыткой поставить «штормовую бизань», чтобы встать носом к ветру?
Может быть, не только сочувствие к Редактору толкнуло на это Егора? Может, еще инстинкт вечно настороженного Кошака?
О крахе Курбаши и конце «таверны» Егор узнал от Пули. Недавно. Увидев Пулю в школьном коридоре, он вдруг решил, что лишняя информация не помешает, и прежним тоном сказал:
— Пуля. Сюда.
Тот подошел, мигая от робости.
— Ну? — усмехнулся Егор.— Как там ваша подземная жизнь?
— А? — сказал Пуля и замигал сильнее.
— Балда! Что нового в «таверне», спрашиваю!
— Я не хожу,— прошептал Пуля и завозил ботинком по полу.
— Не ври, Пуля.
— He-а… я правда. Никто не ходит. Курбаши ее закрыл.
— Почему?
— Он в армию захотел пойти.
— С чего это? У него же отсрочка.
— А он захотел, чтобы в декабре. Сам на комиссию пошел.
— Следы заметает, что ли?
— Я не знаю… Только он не успел. Его в милицию забрали.
Егор присвистнул.
— За что?
— Я не знаю…
— Может, за колеса?
— Ага. Что-то говорили про колеса. Только я не знаю… Валета тоже забрали, а потом отпустили.
— Его-то за что?
— Не знаю… Потом нас тоже в милиции спрашивали, чему он нас учил…
— Валет?
— Ну… Курить или вино пить. И вообще… Я сказал, что не…
— С родителями в милицию вызывали?
— Ага… С отцом.
— Выдрал?
— Еще бы,— по-взрослому вздохнул Пуля. И Егор вдруг понял, что не испытывает ожидаемого удовольствия от покорности Пули и его унижения.
— А Копчик?
— Я не знаю… Он еще раньше с Курбаши поругался. Он теперь с Салтаном ходит, у них какая-то «каптерка». В сарае…
Это известие обеспокоило Егора. Курбаши «загремел », Копчик теперь ему не подвластен. Чего доброго, начнет выступать подлюга. Вместе с Салтаном… Но тревога была мимолетной. Не мог Егор бояться Копчика, гниду такую. Да и Салтан был фигура мелкая, с Курбаши и сравнивать смешно.
Больше тревожило другое. Не потянулась бы ниточка от Курбаши и Валета к нему, к Егору. Хотя какая? Ни в каких «делах» с ними Кошак не участвовал. То, что в «таверне» был своим человеком, само по себе еще не грех. Катался на угнанных мопедах? Но он не обязан знать, что они попали к Валету или Копчику незаконно.
Размышления эти прервал Пуля. Вдруг сказал с пониманием:
— Про тебя не спрашивали, ты не бойся.
— Идиот! Кто боится-то? Иди давай… Да не вздумай с Копчиком связываться, ноги оборву…
— Не, я не буду…— опять вздохнул Пуля.
…Шли дни, монотонные и без всяких важных событий. Никто из прежних обитателей «таверны» Егору не встречался. После школы идти домой не хотелось, и Егор шел смотреть какой-нибудь старый фильм или просто бродил по улицам. Погода стояла мягкая, снежная. Недалек был Новый год. На центральной площади строили сказочный городок из прессованного снега и фанеры, ставили карусели и горки. Многое еще было не готово, но ребятишки из ближних школ и кварталов уже резвились там. Их не прогоняли. Зашел один раз на площадь и Егор. Прокатился на ногах с высокой горки, не упал. Остановился в конце ледяной дорожки довольный собой. Тут ему под ноги, сидя на фанерке, въехал пацан в мятом пальто и растрепанной шапке. Стукнул головой о колени. Егор поднял нахала за шиворот. А тот вылупил глаза-пуговицы, заулыбался и спросил:
— А где дядя Миша?
Это был Заглотыш. Егор выпустил его: все-таки знакомый.
— Ты чего под ноги людям кидаешься?
— Меня занесло… А где дядя Миша?
— У себя в Среднекамске, где еще ему быть?
— Заехать обещал…— сказал Заглотыш. И вдруг, обернулся, забыл о Егоре, завопил:
— Эй, Мартышонок! Обожди! — И помчался куда- то, махая фанеркой. Вот тебе и «где дядя Миша».
С Михаилом Егор в декабре пару раз беседовал по телефону. Так, почти ни о чем. Просто от одиночества. А один раз Михаил приезжал, и они опять бродили по городу. Потом зашли к Ревскому. Александр Яковлевич был один, чихал, жаловался на грипп и скуку, потому что болеть не привык. Обрадовался гостям, стал их кормить обедом. За столом разговор зашел, конечно, о прежних временах, о Толике, появились фотографии, в том числе и та, детская…
Егор сказал, что Наклонов у них в школе хочет создать литературный клуб.
— Ну, что же,— отозвался Ревский.— Олег всегда был организатором. Такая натура…
Егор знал уже, что маленькому Шурику Ревскому доставалось от сурового командира. Оно и понятно: видно на фотокарточке, какой Шурик был домашний хлюпик… А Наклонов?
Егор всмотрелся в решительное лицо Олега. Может, этому парнишке тоже нравилось, когда ему подчиняются? Может, его, как и Егора, сладко щекотали чужое бессилие и покорность?
А зачем? Почему от этого радость? Природа человеческая такая? Но не у всякого же человека… У того, кто сильный?
Капитан Крузенштерн — человек, про которого написаны книги, человек, чьим именем названо громадное парусное судно — он был сильный? Видимо, да. Одну слабость в жизни он допустил: заколебался, когда назначили командовать кругосветной экспедицией, не мог оставить молодую жену, ребенка она ждала. Но решился. И ни разу не дрогнул потом… Недавно Егор зашел в районную библиотеку и, поддавшись неожиданному желанию, взял книгу об экспедиции «Надежды» и «Невы». Книжка так себе, сухомятина, но одно в ней запомнилось хорошо. В самом начале путешествия запретил Крузенштерн телесные наказания матросов, всякое унижение людей и грубость.
Значит, для настоящей власти над людьми, для настоящей силы вовсе не надо подавлять других?
«А вообще-то, зачем она тебе, власть и сила? — вдруг спросил себя Егор.— Разве ты ее когда-нибудь хотел?» И понял, что запутался. Разозлился: философия дурацкая лезет в голову.
А Ревский и Михаил вспоминали съемки на «Крузенштерне» и какую-то Изу, которая пела песни под гитару. Ревский сказал, что, когда кончился съемочный сезон и «Крузенштерн» с курсантами готовился идти домой, на Балтику, Иза упрашивала капитана зачислить ее матросом. Хотя бы до конца того рейса. Конечно, ее не взяли. Да и режиссер Карбенев не отпустил бы.
— И ее счастье,— заметил Ревский.— А то еще неизвестно, каково бы ей пришлось при том урагане…
— При каком? — спросил Егор. И узнал, что «Крузенштерн» по пути в Ригу, в Северном море, был застигнут жестокой бурей. У него в полосы изорвало все паруса, потому что убрать их не успели, Барк долго несло бортом — как говорят, лагом!-— потому что стала машина, и судно лишилось управления.
— Ауниньш рассказывал, я с ним встречался потом, — сказал Ревский.— Жуткое было дело… Он мне и кинопленку прокрутил. Был среди них тогда один матрос, любитель с камерой, он ухитрился заснять… Волны — как египетские пирамиды. В том урагане погибло несколько скандинавских судов…
И теперь, слушая повесть Наклонова (совсем не похожего на мальчишку Олега), Егор временами представлял в центре тайфуна не маленькую «Надежду », а гигантский «Крузенштерн».
Олег Валентинович все читал:
«Едва поставлена была штормовая бизань, случилось неожиданное. Ветер ударил снова, но не с зюйд-оста, как прежде, а с противоположного румба. Парус на бизань-мачте сработал, как оперение на стрелке флюгера, и растерзанную «Надежду» мигом развернуло носом на норд-вест.
Легший на борт корабль едва не лишился мачт. И все же этот поворот сулил спасение — ветер дул теперь от берега!
Но радость не длилась и полминуты. Новая беда настигла «Надежду». Исполинские волны шли по-прежнему с юго-востока и, встреченные ураганным ударом с северо-запада, они взъярились, вздыбились еще сильнее. Две стихии сошлись, и на границе их столкновения оказалась деревянная игрушка — хрупкое создание рук человеческих. Сокрушительная волна грянула в корму, прошла через палубу до бака, сорвала целиком левую галерею снаружи.
Резанов, который стоял в своей каюте, вцепившись в стойку коечного полога, увидел, как вода выбила стекла и мелкие переплеты кормовых окон; смела с полки книги и дневники, стремительно заполнила тесный квадрат каюты, косо и тяжело колыхнулась между переборок. Хлестнуло солью в лицо, залило раструбы ботфортов. Подплыла камергерская шляпа, жалобно, как живая, ткнулась хозяину, в живот и утонула. В сей миг уверовал чрезвычайный посланник, что наступил конец плаванию, причем увы, совсем не тот, какой предписан был высочайшей инструкцией. Измученный Резанов остался почти спокоен, пожалел только, что гибель встретит здесь, а не на палубе.
Но неприятности посланника были сущим пустяком по сравнению с бедами трех матросов. У руля, мертво обнявши обод штурвала, остался лишь Истреков, Харитонова, Григорьева и Курганова оторвало и унесло на шкафут, где ударило о закрепленные на палубе и теперь полуоторванные брам-реи.
Когда Курганов очнулся, он услышал стон. Клима и Филиппа зажало между палубой и приподнявшимся концом рея. Каждую секунду тяжелое бревно могло осесть ш раздробить матросам кости. Голова Филиппа была в крови…
Застонав от собственной боли в спине, Иван по вздыбленной скользкой палубе съехал к товарищам, плечом попытался приподнять нок брам-рея. Видать, отчаяние силы дает нечеловеческие — приподнял чуть- чуть. Клим выбрался, его отнесло к фальшборту. Филипп лежал, вам зажатый теперь между реем и палубой, Иван с дикой силой ногами толкнул Харитонова в плечи. Вышиб из капкана. И вовремя! В ту же секунду врезался на этом месте в дерево окованный сундук, полный ружей, сабель и пистолетов. До той поры он был накрепко принайтовлен к палубе.
Рикошетом сундук ушел к фальшборту, врубился железным углом под планшир и заклинился между брудийным станком и вздыбленной решеткой шкафута. Курганов опять застонал и откинулся. К нему уже тянулись руки.
…В реве потоков, треске рангоута, криках, звоне разбитого стекла корабль вскинул корму, пошел в ложбину меж волнами, почти скрылся среди гребней, потом всплыл опять на склон водяной горы. Даже с марсовых площадок бежала вода…
Но разрушительный удар волны был последней большой бедою этого страшного вечера. Ураган относил «Надежду» от японских берегов и через два часа начал смягчаться. Показалась ртуть в барометре. Ратманов не удержался, крикнул Головачеву:
— Бог милостив, Петр Иванович! Видно, не пришло еще время для покаяния!
Головачев не ответил. Болела голова. Недавней волной лейтенанта бросило на кофель-планочное ограждение бизань-мачты, он ударился теменем и на миг потерял сознание…»
Наклонов читал долго, и, когда кончил, все с облегчением Завозились. Потом захлопали. Олег Валентинович замахал над плечом ладонью:
— Нет-нет, только без этого! Я не эстрадное светило… Если понравилось — спасибо.
— Вам спасибо,— кокетливо сказала Симакова.
— В общем, спасибо всем нам,— подвел итог Наклонов.— В следующий раз встретимся после каникул. Поговорим о творческих делах… И давайте так: будете не только вы меня спрашивать, но и я вас. У нас с вами взаимный интерес: я вот возьму да и сяду за Повесть о восьмиклассниках. А?.. Кстати, я давно хотел обратиться к школьной теме, материала только не хватало. На собственном сыне далеко не уедешь, он и не очень-то разговорчив. Спросишь: «Денис, что нового в школе?», а он: «Все нормально…»
Все посмотрели на Дениса Наклонова. Он сидел насупленный: то ли смущался, то ли отцом был не доволен. Потом быстро глянул из-под казацкой стрижки. На миг встретился с Егором глазами. И тогда вдруг чуть улыбнулся»..
А Венька все-таки пришел на встречу с Наклоновым. Только с опозданием. Протиснулся в дверь сел с краешку. Егор заметил его лишь в конце собрания. В коридоре они посмотрели друг на друга, и Егор неловко спросил:
— Ну и как тебе?..
Венька ответил странно:
— Написано, наверно» хорошо, но читать он, по-моему, не умеет.
— Почему? — удивился Егор.— Нормально читает.
— Ну, я не могу объяснить… Но мне кажется, он слишком какой-то увёренный. По-моему, когда человек свою повесть многим людям читает, он волноваться должен. А здесь — будто чужое Декламирует…
Словно застеснявшись своей критической речи, Венька недовольно замолчат Вздохнул:
— Пойду к второклассникам. Они там еще не кончили…
А Егор побрел по улицам. Спешить было некуда* Завтра уже начинались каникулы. Ёгор думал, чем их занять.
Сегодня утром подошла Бутакова и казенным голосом спросила, не хочет ли Петров принять участие в новогоднем концерте. Он сказал, что хочет. Светка ужасно удивилась. Егор невозмутимо объяснил, что собирается исполнить пляску древних жителей острова Нукагива. Из Серии «Тайцы народов мира». Он будет плясать в банановой юбочке и с берцовой костью в зубах. Но нужна партнёрша: с побрякушками из позвонков и в бикини из кокосового волокна. Как она, Бутакова, на эту роль смотрит? Светка сказала, конечно, как она смотрит на Петеньку и кто он есть…
Ну, а если по правде говорить, что делать на новогоднем вечере? Топтаться под «тяжелый рок»? (Кстати, «легкий рок» бывает? Чём они отличаются?) И с кем там время проводить? Так сложилось, что в классе ни друзей, ни приятелей.
А интересно, Венька пойдет на вечер? Пожалуй, что нет. В этом они, кажется, похожи. Хоть и разные, но «стороны одной медали», как выразилась Классная Роза. Изредка у нее бывают проблески  точных мыслей.
Размышления были прерваны крепким толчком. Какой-то пацаненок, вывернув из-за угла и глядя под ноги, всем телом налетел на Егора. Отскочил, поднял лицо. Серые глаза-пуговицы глянули из-под бесформенной клочкастой шапки. Обветренный рот с розовым пятнышком от болячки шевельнулся—то ли в несмелой улыбке, то ли в неразборчивом слове.

Новогодняя лотерея
— Ну и манера у тебя встречаться,— сказал Егор.— Всегда головой в пузо… Ты куда это такой?
«Такой» — то есть ободранный и мятый больше, чем всегда. На Заглотыше был засаленный ватник — взрослый, до колен, с подвернутыми рукавами и дамские сапоги с облезлым мехом по краю. Пуговиц на ватнике не было. Заглотыш запахивал его голыми, без варежек, руками. Внизу ватник разошелся, и Егор увидел полинялые трикотажные штаны. Протертые до марлевой прозрачности. На одном колене висел широкий клок, в дыру, как в окошко, смотрело колено с коричневой коростой.
Зато вокруг шеи был обмотан новый мохеровый шарф, совершенно нелепый при таком наряде.
Обозрев Заглотыша, Егор повторил серьезнее:
— Куда ты в таком балахоне?
— К тете Лизе,— полувздохом ответил Заглотыш. И как-то ищуще глянул на Егора. И глаза стали прозрачные — не пластмасса, а влажные стеклышки.
У Егора появилось неясное предчувствие хлопот и неприятностей. И чтобы их избежать, он торопливо сказал:
— Ну и топай к своей тете Лизе. И не налетай на людей…
— А ее нет, —  тихо сказал Заглотыш. Запахнулся, уткнул подбородок в шарф, постоял секунду и пошел мимо Егора.
— Постой,— сказал Егор. И подумал: «Какого черта мне надо»? — Что-то я не пойму: если ее нет, куда ты идешь?
— Может, домой…
— Как это «может»?
Заглотыш объяснил монотонно:
— Она говорит: «Иди к тете Лизё ночевать, не мешайся». Я пошел. А тети Лизы нет. А она опять говорит: «Иди к тете Лизе, она скоро придет». А ее опять нет..* А она говорит…
— Кто говорит? Мать, что ли?
—  Ну…
— А почему она тебя из дому отправляет?
— Гуляют…— сказал, уткнувшись в шарф, Заглотыш. — А тетя Лиза не придет, она, наверно, уехала на Калиновку… к своему… Я, наверно, к Мартышойку ночевать пойду. Или к Цапе…
— А домой-то что? Не пустят, что ли, совсем?
— Гуляют же… Ну их…
По логике вещей должен был Егор сказать: «Ну, гуляй и ты. Пока…» И топать своей дорогой. Потому как что ему Заглотыш? Никаких сентиментальных чувств Егор не испытывал. И в конце концов, что с Заглотышем сделается? Не в тундре же, перенос чует где-нибудь… Так думал Егор и стоял.
Он глянул на себя глазами постороннего. Посторонний иронически улыбался: «Это, кажется, называется «Святочный рассказ». Перед Новым годом или Рождеством путник встречает озябшего малютку, ведет его к себе и делает счастливым…»
Вести это чучело к себе было немыслимо. Мать устроит такой скандал, что хоть сам беги! «У нас что, приют? Это дело милиции возиться со всякой шпаной! Где ты его взял? У него лишаи, он обворует квартиру!»
Ну и тем более, значит, делать нечего. Надо идти… Что же ты стоишь, кретин?
Заглотыш тоже стоял. Будто ждал чего-то. Понял, что этот большой мальчишка его теперь не бросит? «А почему не брошу-то? — подумал Егор.— Благородные чувства проснулись, что ли? Чегой-то не похоже..  А… оставил бы я его раньше?»
Он уже не раз ловил себя, что разные мысли свой и поступки примеряет как бы на двух Егоров — на Кошака в «таверне» и на того, кто «после»… Егор добросовестно, детально постарался представить, как это было бы не сейчас, а «тогда». И… вот же черт!.. Кажется, не ушел бы и тогда Кошак. Скорее всего ухватил бы Заглотыша за рукав и, кривясь от злости на себя и от отвращения к замызганному «мышонку », отвел в «таверну». Чтобы тот согрелся и поел чего-нибудь… По крайней мере, так сейчас казалось Егору.
Но что об этом думать? Нынче Егору самому ткнуться некуда. Из дома, правда, не гонят, но все равно он один. «Плохо одному, недоброе это дело…» Тоскливо стало Егору. И он вдруг подумал, что именно от такого одиночества и тоски застрелился на корабле «Надежда» лейтенант Головачев, о котором рассказывал Михаил… Рассказывать-то легко…
И все же гораздо более одиноким и неприкаянным, чем Егор, был Заглотыш… Или уже не был? Ведь он теперь стоял рядом с Егором и надеялся… «Spe fretus»,— хмуро усмехнулся Егор.
Заглотыш вдруг поднял подбородок, тронул розовое пятнышко языком и спросил:
— А куда пойдем?
— Пойдем!
Егор теперь знал — куда. И злился. На старшего сержанта Гаймуратова. Привез пацана, сунул мамаше, которой тот нужен, как футбольному мячу клизма
— и привет! А дальше что?
…До Венькиного дома было недалеко. И вот удача! — дверь открыл сам Венька. Удивился, но меньше, чем Егору думалось. Быстро оглядел Заглотыша, ничего не спросил, сказал сразу:
— Проходите.
— Ямщиков… Слушай, тут дурацкий случай. Совершенно непредвиденный. Мне надо этого… субъекта отвезти в Среднекамск, к брату. А он видишь в чем… Если не окоченеет по дороге, то все равно задержат, как бродягу. У вас не найдется каких-нибудь старых Ванькиных шмоток? На пару дней.
— Найдется, конечно.— Венька вроде бы совсем уже не удивляйся.— Ну, проходите… А что случилось-то?
Егор очень коротко изложил историю Заглотыша. Лишь об одном не сказал: почему он, Егор, решил везти мальчишку к Михаилу. Решил со смесью ожесточения и надежды.
Несчастный этот Заглотыш при расставании с Михаилом так цеплялся за шинель, так вопил: «Дядя Миша, не надо! Дядя Миша, не уходите!» Значит, привязался к товарищу старшему сержанту. Не к матери рвется, а к нему. Так что же вы, Михаил Юрьевич? Вот и возьмите пацана! Заботьтесь, воспитывайте…
Конечно, Михаил Гаймуратов скажет: «Ах, я не могу взять себе всех! Их вон сколько, несчастных беглецов, трудных и заброшенных». А всех и не надо!’ Все тяжкие вопросы на Земле один человек никогда не решит. А ты просто возьми вот этого Витька, и одним неприкаянным будет меньше…
«Легко говорить!..»
Говорить и правда легко,— рассуждать о долге, бескорыстии и других благородных вещах. А ты докажи на деле. Помнишь, ты сказал, что у меня есть дом в Среднекамске? Так вот, мне не надо, я отказываюсь, пусть вместо меня будет Заглотыш! Ну?..
Егор злорадно представил, как закрутится, заотговаривается Михаил, и… в глубине души отчаянно боялся этого. И надеялся, что такого не случится. Потому что пришлось бы тогда сказать: «Значит, все твои принципы — одни слова? Что же ты их пытался вбить в меня?» И хлопнуть дверью… И думалось об этом уже не со злорадством, а с горечью.
И отказаться от жестокого своего эксперимента он уже не мог. Жутковатый соблазн разом и полностью выяснить, что за человек Михаил Гаймуратов, был сильнее сомнений… Да и как откажешься? Заглотыша-то куда денешь?
Ничего этого Егор Веньке не сказал. Объяснил коротко:
— Раз домой не пускают, единственный выход — сдать его Михаилу. Он разберется, служба такая…
— Пожалуй…— согласился Венька.— Ну, вы проходите в конце концов.
— Да зачем? Дай какую-нибудь одежду — и мы на вокзал.
— Куда так сразу-то? — Венька посмотрел на переступающего нелепыми сапогами Заглотыша.— Он же, наверно, лопать хочет… А еще ты, братец- кролик, хочешь в туалет.— Он ловко вытряхнул Заглотыша из ватника и подтолкнул: — Топай вон в ту дверь.
Егор смотрел на Редактора смущенно и с уважением. Вот что значит иметь младшего брата. Сам Егор о таких вещах и не подумал бы… Венька покачал ватник в руке.
— Ну и хламида… Сейчас я с мамой поговорю, может, Ванюшкино старое пальто еще не распорола.
— Она дома? — перепугался Егор. Встречаться с Венькиной матерью он никак не рассчитывал. После всего, что случилось в октябре! Отец — другое дело, он мужик хладнокровный, поговорили по-деловому. А матери в тот раз, к счастью, не было…
Но Венька, не слушая, исчез, и минуты две Егор с появившимся Заглотышем переминались у вешалки. Потом вышли Венька с матерью. Она была рослая, с крупным лицом и густыми мужскими бровями. Сказала, будто знала Егора Петрова давно:
— А! Здравствуй, здравствуй, Егор…— Глянула на Заглотыша.— А это и есть путешественник? Сейчас посмотрим, что тут можно сделать… Да заходите же в комнату наконец!
Держалась она добродушно-решительно, не удивлялась, не расспрашивала. Значит, Венька успел ей все объяснить. И, видно, была его мама человеком дела.
Они разделись, разулись и в комнате увидели елку. Она подымалась в углу — высокая, под потолок. На стремянке стоял бесенок и надевал на верхнюю ветку золотисто-малиновый шар.
Бесенком был Ваня. В узком черном свитере, в черных колготках и шортиках с разноцветными за платами. С пришитым длинным хвостом. На конце хвоста — кисточка…
Он обернулся и тоже не удивился. Расплылся в улыбке.
— Привет…— Забавный такой чертенок, светлорусый и круглолицый, с мохнатыми рожками на тонкой дужке от наушников.
Венька сказал:
— Ивану не терпится, вздумал уже сегодня елку ставить. И в’костюм вырядился чуть не за неделю до спектакля. j
— Это чтобы к роли лучше привыкнуть,— сообщил Ваня.
— Чего привыкать, и так бес натуральный,— сказал Венька.
— He-а, я очень тихий ребенок.
— Ага, в тихом омуте…
Заглотыш молчал и мигал глазами-пуговицами. То ли подавлен был неясностью своей судьбы, то ли тихо завидовал чужой домашней радости. За окнами был уже лиловый вечер, горела над столом люстра, при ее свете сильно лоснилась затертая школьная курточка Заглотыша, под ней видна была грязная майка.
Венькина мама принесла стопку одежды и оглядела Заглотыша от дырявых носков до нечесаной макушки.
— Чадушко ты ненаглядное. Ты что, котельную чистил или уголь разгружал? Егор, как ты повезешь такого чумазого?
Егор только вздохнул, Венькина мама решительно сказала:
— Сейчас колонку зажгу. Отец недавно на кухне ванну оборудовал, благодать теперь…
Егор испугался:
— Мы же не успеем! В шесть двадцать последний поезд!
— Все успеете, еще полпятого, я его за три минуты отскоблю… Веник, надо еще картошки почистить, чтобы на всех хватило. А то чего же они голодные в дорогу-то… Егор, а дома у тебя знают про путешествие?
— Естественно,— соврал он как можно беззаботнее. А на самом деле решил, что позвонит домой из Среднекамска. Говорить с матерью сейчас — это будет сплошной крик…
Картошку чистили здесь же, в комнате, потому что на кухне Венькина мама, Анна Григорьевна, «отскребала» покорного Заглотыша. Сидели на полу. Егор — делать нечего— взялся помогать Веньке. Последний раз до этого он чистил картошку в «Электронике », на привале у костра, и теперь уже через минуту сосал порезанный палец. Венька сказал:
— Вань, спустись, помоги. Успеешь с елкой до Нового года.
Бесенок скакнул со стремянки. Картошку он чистил как фокусник. Егор сказал, чтобы скрыть стыд за свое неумение:
— До чего неохота почти пять часов трястись в поезде…
— Деньги-то есть на билет? — спросил Венька.
— Пятерка, к счастью, есть, хватит… Только бы поезд не опоздал, а то придется среди ночи бродить. Я ведь даже не знаю толком, где у Михаила дом, искать придется…
— Слушай, а ты говорил, что брат часто в командировках,— напомнил Венька.— Что, если его и сегодня дома нет?
— Ох…— Егор в запальных мыслях о своем эксперименте про такую грустную возможность и не вспомнил.
— Вень, можно я от вас позвоню? Я быстро, это не дороже полтинника, потом отдам…
— Звони, конечно!
Знакомый голос пожилой женщины (наверно, мать Михаила) суховато ответил, что Михаил Юрьевич на ночном дежурстве и будет утром. И вдруг совсем иначе, нерешительно и словно ожидая чего-то, женщина спросила:
— А это откуда говорят? Это… кто?
— Я… потом,— растерянно сказал Егор и положил трубку. Беспомощно оглянулся на Веньку.— Вот же невезуха, он дежурит… Не тащиться же к нему в приемник.
— А зачем вам переть в такую даль на ночь глядя ?— спросил Венька.— Ехали бы завтра с утра.
Витек твой после ванны да после еды знаешь как осоловеет! Его спать потянет…
— Да где ему спать-то!
— С нами. Наверх его положим, а сами внизу, ага, Вань?
— Нам не привыкать,— отозвался Ваня, разматывая
с клубня длинную кожуру.— Позвонок три ночи у нас ночевал.
— По… звонок? — изумился Егор.
Венька нехотя объяснил:
— Ну, отец наш с его матерью решил побеседовать… про то дело. На всякий случай. Что, мол, ваш Колька задумал, с кем связался… А она такая, сразу за ремень. Он — драпать. Трое суток у нас и спасался.
— Кошак, а правда, что в «таверну» он больше не ходит? — спросил Ваня.
— Иван…— сказал Венька.
Егор скрутил в себе тошнотворную неловкость и ответил безразлично:
— Не знаю. Я и сам там не был с той поры. Говорят, вообще лавочка прикрылась.
— Вань, иди-ка лучше елку украшать,— сказал Венька.
Тот, покрасневший, сказал, сопя:
— То чисти, то украшай… Сам не знаешь…— И встал. Венька взял его за хвост и хвостом этим хлопнул по заплатам:
— Сгинь, нечистая сила.
«Нечистая сила» с облегчением показала язык.
— Я уже все игрушки повесил. А лампочки сам вешай. А я буду шиштему разворачивать. Для лотереи.
Егор, глядя в кастрюлю с картошкой, сказал:
— Ночевка эта… А что.„ ваша мама скажет?
— То же и скажет,— Венька подхватил кастрюлю и уволок на кухню. Вернулся он с матерью и Заглотышем. Витек был с розовым лицом и мокрыми волосами, в джинсах и клетчатой рубашке. Посмотрел на Егора и виновато улыбнулся. Анна Григорьевна с порога проговорила:
— Правильно надумали, чтобы завтра ехать. А то куда в темень-то? И электрички опаздывают, заносы на дорогах. У нас на работе Анна Михайловна есть, так у нее свекровь три часа в поезде перед самым городом просидела… Скоро наш папа придет, поужинаем не спеша, я к чаю пирог купила в полуфабрикатах.
— А я лотерею сделаю,— опять пообещал Ваня.— Вроде новогоднего спортлото… Ко… Егор! Ты тоже не уходи, мне надо, чтобы побольше участников было, а то не интересно.
Егору как раз полагалось оставить Заглотыша и распрощаться до завтра. Чего еще тут глаза людям мозолить? Но не хотелось уходить из этой теплой комнаты с большой пахучей елкой, от тихого праздника…
Ну, придет он опять в свою большую, тщательно прибранную квартиру. С кем перемолвиться? Кому рассказать о Заглотыше, о своих тревогах? И елки дома нет. Мать считает, что от хвои много мусора, иголки застревают в ковровом ворсе. Правда, она ставит на телевизор сентиментальную елочку из пластмассы, но какой от «ее праздник? Елка, которую в прошлом году нарядили е «таверне», и то была не в пример лучше. Мать с отцом ушли встречать Новый год к знакомым, Егор наплел, что проведет полночи у хорошего товарища (при его маме и папе) по соседству, а потом ляжет спать. И до утра обитатели «таверны» то веселились у себя в подвале, то на площади у городской елки. Тем более что портвейна был изрядный запасец…
Но сейчас что об этом вспоминать? Предчувствие одиночества опять холодком дохнуло на Егора. Ох, не хочется домой.
Словно обо всем догадавшись, Венька сказал?
— Помоги лампочки повесить. У нас две гирлянды. Папа мигалку сделал…
Распутывали провода и растягивали на елке гирлянд долго. Столько лампочек, от верхушки до пола! Егор сказал про елку:
— Какая громадная…
— Мы ее из пяти штук смонтировали,— объяснил Венька.
Егор исколол в хвое руки, запястья чесались, но это было даже приятно. От новогоднего запаха весело кружилась голова. Он стоял на стремянке и видел, как Ваня и Заглотыш растягивают какие-то проволоки, ставят на полу и подоконниках непонятные железки и колеса. Ваня включил в работу Затглотыша решительно и просто, как давнего приятеля: «Ну-ка, помогай…» Заглотыш помогал послушно и молчаливо.
Пришел отец Ямщиковых. Сказал, что задержался на заводе: с планом, как всегда в конце года, запарка. С Егором поздоровался так, словно тот заходил к ним каждый день. Одобрил елку, поглядел, как Ваня и Заглотыш монтируют решетчатое колесо на подставках, и спросил:
—А кормить работников будут?
— Будут,— сказала Анна Григорьевна.— Иди-ка, помоги мне на кухне.
Видно, там она объяснила мужу про Заглотыша, потому что, вернувшись, Аркадий Иванович ни о чем не спрашивал. Будто этот пацаненок веегда обитал тут.
Раздвинули, накрыли клеенкой стол, ЕГop подумал, что пришло окончательное время «намыливаться» домой. Но Анна Григорьевна сказала:
— Его-ор. Что за новости…
Она принесла громадную сковородку с жареной картошкой, тарелку с копчеными селедками. Сели.
Картошка была такая, какую жарила когда-то бабушка Мария Ионовна. И селедка аппетитная. Всем понравился ужин, особенно Заглотышу. Он сидел все так же молчаливо, скромно, однако глотал жадно. И на шее опять напрягались и опадали жилки, будто шарики перекатывались…
После ужина Ваня объявил открытие своей лотереи. Зазвякала повсюду, замигала огоньками «система». Зажглась елка, а люстру выключили. Под елкой завертелось решетчатое колесо с колокольчиками. Все по очереди должны были нажимать на рычаг, тогда с колеса падал скрученный в трубку билетик с номером.
Номера — дело случайное, и, наверно, были онилишь для виду. Иначе как объяснить, что каждому достался самый подходящий, выигрыш? Отцу— пачка бритвенных лезвий, маме — зеркальце, Веньке — рубиново-прозрачный угольник для черчения… А себе Ваня вручил пистонный пистолет, который палил очередями.
Не забыли и гостей. Заглотыш получил модельку старинного автомобиля и взял ее в ладони, как живого цыпленка. Задышал над ней. А Егору Ваня дал зеркально-зеленый елочный шар. На шаре поблескивали нанесенные стеклянной пудрой редкие звездочки-снежинки. Скорее всего, этот приз был подобран на скорую руку, но Егор обрадовался шару какой-то чистой младенческой радостью. Словно перенесся в дошкольное детство, когда елка и все новогодние чудеса волновали его до сладкой дрожи.
Огоньки отражались в шаре, как созвездия. Матовый налет от дыхания Егора лег на зеленое зеркало и тут же исчез.
— Спасибо, Вань… Только как же я его домой-то понесу? Раскокаю ведь…
— А я коробку дам, с ватой…
Дома Eгop положил шар в раструб медного индийского кувшина, который бабушка не захотела увезти с собой в Молдавию. Кувшин стоял на подоконнике, и когда Егор выключил лампу, в шаре собрался в точку рассеянный свет уличных фонарей.
Егор лег. Рано лег, еще до одиннадцати. Просто ничего не хотелось делать. Лежал и вспоминал, как сверкала елка и как разбаловались Ваня и Заглотыш. Сперва разыгрался один Ваня — ко всем подкрадывался, выскакивал из-за спицы и подвывал, как настоящий бес. Наконец осмелел и Витек: стал подбираться к Ване и дергать за хвост. Они начали носиться по комнате — два чертенка: Ваня надел на Заглотыша дужку с рогами.
Наконец Анна Григорьевна цыкнула и сказала, что «мелким исчадиям ада» пора в постель. Витек пошел сразу и опять держал в ладонях, как цыпленка, автомобильчик. А Ваня заупрямился. С хохотом залез под стол. Венька выволок его.
— Егор, помоги…
Егор ухватил Ваню за ноги. Ноги дрыгались, тонкие щиколотки вертелись в чулочной ткани и выскальзывали у Егора из ладоней. Тряпичный хвост попал ему под ступню и чуть не оторвался. Непослушного бесенка бухнули на нижнюю койку. Он хотел вскочить, но Венька быстро сказал:
— Раз-два-три — Ванька-встанька, замри.
Ваня застал в нелепой позе, с обиженной улыбкой. Быстро и умело Венька стянул с братишки «чертячью шкуру», засунул его, будто одеревенелого под одеяло и тогда разрешил:
— Отомри… Но не дрыгайся, а то опять заморожу.
— У? Венище… Скажи спасибо, что я все свои замиралки израсходовал…— Ваня натянул одеяло до подбородка и показал розовый язык.
Венька сказал Егору:
— У нас игра такая: кто кому сколько «замиралок» проспорит. Иван свои тут же расходует, а я экономлю. Для воспитания.
— Ладно-ладно, припомню, Венечка,— пообещал Ваня. А Егору сказал: — Шарик не забудь.
Подсаженный на «второй этаж» Заглотыш тихо возился там, пристраивал в углу постели автомобильчик.
…Все это Егор вспоминал сейчас и смотрел на искру в шаре. И затем искра выросла и распалась на множество цветных огоньков — стала сниться елка и Ваня с Заглотышем, которые катались на игрушечном автомобиле. После этого снилось что-то непонятное, но хорошее: не топлес, над которым белеет вдали колокольня, не то теплое море и берег с крупными цветными гальками, которые маленький Гошка собирает в подол майки…
Потом неизвестно с чего (Егор совсем о ней и не думал) приснилась Бутакова. Странно так: на доске под желто-синим парусом. Даже не на доске, а на лыже, потому что мчалась она не по воде, а среди увешанного блестящими шарами ельника,- по сугробам и снежным застругам. Вьюжная пыль разлеталась из-под лыжи крыльями… Светка затормозила перед Егором — парус медленно лег на солнечный снег, на лиловые тени елок.
— Ну, что смотришь? — Светка смеялась, блестя мелкими ровными зубами. Зима была кругом, а она в одном купальнике, будто не на лыже, а на виндсерфере. Купальник — ярко-алый, С черными косыми полосами через грудь, тот, в котором она всегда на физкультуре…
— Ну, что смотришь? —  спросила  она опять.— Сам-то небось не умеешь так! Хочешь, научу?
«Застынешь, ведь, дура»,— хотел сказать Егор, но осип. Подумал: может, дать ей куртку? Но Светка ничуть не мерзла, смеялась. На загорелом ее плече таяли, превращались в капельки снежинки. Егору очень захотелось стереть их, и он снял уже варежку, потянул руку, но вздрогнул и проснулся с частым дыханием…
Тихо было, по-прежнему блестел шар. На кухне горел свет, мать с отцом о чем-то тихо говорили там. Егор на цыпочках сходил в туалет, напился из-под умывального крана очень холодной воды. Снова лег. Появились мысли, что, пожалуй, с Заглотышем — дело пустое и глупое. А впрочем, будь что будет. И подумав об этом, Егор уснул.

Каникулы на корабле «Надежда»
Хронометр стоял на старинной, красного дерева, тумбочке недалеко от раскрытой двери, Когда замолкали голоса, он тикал особенно звонко — вщелкивал в тишину медные шпильки. Его хорошо было слышно в полутемной прихожей, у изразцовой печки.
В этом углу, у печки с раскрытой дверцей, Егор и Михаил сидели часами. Михаил маялся болями спине, но нет худа без добра — получил на несколько дней больничный лист. Теперь у него тоже были как бы каникулы, только с «позвоночным уклоном» и ежедневным хождением * в поликлинику на электромассаж. Усаживался Михаил в развалистую, удобную дляего спины качалку прошлого века, а Егор устраивался на *толу или на дровах. Разжигали печь и говорили. О многом…
О Толике говорили и его аппаратах, о съемках в Севастополе, о Крузенштерне, Резанове и Головачеве, о рукописи Курганова. Несколько вечеров подряд. Переплетение времен и судеб казалось Егору похожим на сюжет многосерийного телефильма.
Один раз Егор спросил:
— А вдруг рукопись когда-нибудь все-таки найдется?
Михаил не стал доказывать, что это фантастика. Он сказал:
— Практически шансов никаких, но я тоже иногда об этом думаю. Даже снилось несколько раз… Будто беру листы, читаю. Все так хорошо, интересно. А проснусь— и сразу забываю…
— А куда могла деваться тетрадь с эпилогом?
Та, в которой Толик писал, по памяти?
— Не знаю, не нашли в бумагах у него… Если бы найти, можно было хотя бы этот эпилог напечатать. В каком-нибудь журнале. Как отдельный рассказ. В память о Курганове… И о Толике…
— А если бы нашлась вся рукопись? Можно было бы напечатать?
— Наверно… Только пришлось бы, скорее всего, название изменить. А то есть теперь такой роман Хемингуэя — «Острова в океане». Тоже после смерти авюра выпущен…
— Можно было бы назвать «Путь в архипелаге»,— вдруг сказал Егор. .
Михаил посмотрел удивленно.
— Ну…— Егор почему-то смутился.— Конечно, Крузенштерн плыл не в каком-то одном архипелаге, он по всем океанам… Но если повесть о людях… будто каждый как остров… Тогда ведь путь от острова к острову. От человека к человеку…
Он не стал рассказывать, что все эти дни ненавязчиво, но постоянно звучат в нем, переплетаясь, две мелодии: песня из «Кораблей в Лиссе» и песня Камы. Не решился. Да и не сумел бы.
Но вообще-то они с Михаилом разговаривали вполне откровенно. Не то, что во время прошлых встреч. Михаил рассказал и о гранате… О том, как он, двенадцатилетний Гай, в Севастополе бросил, не подумавши, в руки Толику учебную лимонку с сор ванным кольцом. А тот решил, что граната настоящая, и грохнулся на нее, чтобы спасти Гая. И как потом Гай ревел и просил прощения, а хмурый Толик вытирал ему платком лицо. И, наверно, когда вынимал платок, вытряхнул билет на симферопольский автобус. И обратные тоже. И поэтому повез Гая в аэропорт на такси, а возвращаться в Севастополь решил на электричке. И на симферопольском вокзале наткнулся на двух бандюг, с которыми сталкивался и раньше… Если бы не было случая ,с гранатой и если бы Толик не потерял из-за этого обратные билеты; он не пошел бы на вокзал, и, возможно, ничего не случилось бы… Впрочем, Гай не знает точно, были ли у Толика эти билеты. Кое-кто говорит, что их быть не могло и он с самого начала думал ехать назад на поезде. И что бандиты искали инженера Нечаева специально, следили всюду… Но кто теперь может сказать точно?..
Егор долго молчал, ворочая в печке дрова. Потом не вытерпел, спросил:
— И что, все эти годы так и маешься?
— Не маюсь. Живу,— сказал Михаил жестковато.— Но… нет-нет, да и опять возьмет за душу.
— Но ведь ясно же, что ты здесь ни при чем! Не было билета, а бандиты все равно были!
— Никому это не ясно,— безнадежно сказал Михаил.
— Граната ничего не решала,— упрямо, хотя и без внутренней уверенности заявил Егор.
— Кто знает, решала или нет… Она все равно была, никуда не денешься. Причем краденая. Как ни крути, а я ведь стащил ее у тех, у севастопольских ребят, хотя потом и признался. Вот так люди и расплачиваются за один подленький шаг…Судьба.
Егор осторожно сказал:
— Ты был пацан. Ты же не знал… Другие целую жизнь химичат и о совести не думают и вовсе даже не расплачиваются. При чем тут судьба?
Михаил шумно повозился в заскрипевшей качалке.
— Да судьба-то у каждого своя…
Замолчали. Только угли пощелкивали да хронометр; динь-так, динь-так…
В открытую дверь было видно, как в комнате на полу возится со старой железной дорогой (еще Гай играл когда-то) молчаливый, тихо прижившийся здесь Заглотыш…
Пять дней назад, когда они появились в доме, Михаил повел себя непредсказуемо. Радостно вытаращил синие глаза, всплеснул одной рукой (другой держался за спину) и захохотал:
— Вот это парочка! Сочетание! Какими судьбами?
Егор подумал, что запланированный эксперимент летит вверх тормашками. Чтобы спасти положение, он заговорил сердито и с напором, но напор получился беспомощный:
— Вот, получай!..’Привез тогда и думаешь, все? А ему куда? Он опять… Он матери нужен меньше паршивого котенка. А ты его отцепил от шинели и нате… Так, да?
Михаил перестал смеяться, но глаза остались веселыми. Главное, что он ничуть не растерялся и не удивился.
— И значит, ты его обратно? Ай да братец!
— Ты не вертись,— безнадежно сказал Егор,—Ты отвечай за человека до конца. Это тебе не словами  других воспитывать…
— По-нятно… Витюха, иди-ка вон туда, раздевайся… Братец Егорушка, ты, значит, мне испытание решил устроить? Усыновляй, мол, парня, если не болтун! Так?
Вот же черт! Он всегда все знает наперед!
— Не так! — раздосадованно рявкнул Егор.— Найди отговорку! Скажи: «Если я буду всех…»
— Ага! А ты скажешь: «Не надо всех, возьми одного…»
— Вот именно! — Егор понял, что сейчас постыдным образом разревется.
Но Михаил сказал уже без намека на смех, тихо и грустновато:
— Насчет одного у меня были другие планы. Есть на примете… Эх, Егор, Егор, а ты думаешь, это легко? У него же мать живая. Никакая комиссия не позволила бы, хоть лоб расшиби…
Егор оглянулся на Заглотыша, тот у вешалки медленно стаскивал с себя Ванино пальтишко.
— А никто про него и не вспомнит. И не спросит.
— А школа? А документы?.. Эх ты, святая простота… Кстати, мать знает, что ты его увез?
— Больно он ей нужен!
— Сегодня не нужен, а завтра крик подымет.
Венькина мама тоже говорила об этом Егору. Но он беззаботно соврал, что у матери Заглотыша был и ей, полупьяной, сообщил об отъезде.
— Надо отправить открытку,— решил Михаил.— Ибо чую, что эта личность осядет’ здесь на неопределенное время.
Егор шмыгнул носом и агрессивно предупредил:
— Только попробуй сдать в приемник!..
— Дурень,— вздохнул Михаил. И вдруг крикнул:—Мама! Егор приехал!..— А перепугавшемуся Егору шепотом пообещал: — Не бойся, нежностей не будет. Я уже все рассказал…
Однако нежности были, хотя и недолгие. Сухонькая женщина стремительно вошла в прихожую, секунду молча стояла перед Егором, потом обняла, прижалась к его плечу. Всхлипнула, расцеловала его в щеки и в лоб шероховатыми губами. Отодвинулась, глядя влажными солнечными глазами. Сказала несколько раз:
— Господи боже мой, господи боже мой, хоть бы это был не сон… мальчик мой…—  И опять прижала его к себе.
Затем то же самое повторилось с другой женщиной, молодой еще. Это была сестра Михаила Галина.
Михаил в то время помогал раздеваться Заглотышу и что-то его тихо спрашивал. Потом громко сообщил:
— Товарищи, это Витя. Он у нас… поживет. Будет спать в боковушке, а мы с Егором в моей комнате.
— Я не буду сп-ать! Я сейчас домой…
— Да? — ехидно сказал Михаил.— Во! — И он показал полновесную дулю.— Ты приехал на каникулы.
Мать, вопреки ожиданиям, не спорила и не возмущалась, когда Егор позвонил из Среднекамска. Сказала только:
— Мог предупредить хотя бы, не срываться сломя голову… Ну, смотри сам, не маленький уже. Веди себя там по-человечески. И звони почаще… Дай номер телефона… Гаймуратовых…
«И не забывай надевать тапочки»,— мелькнуло у  Егора, и он впервые за долгое время подумал о матери с оттенком грустной нежности. Наверно, потому, что оказался от нее далеко…
Первые сутки прошли в разговорах с Михаилом, в знакомстве с домом и его жителями. Дом с улицы выглядел старым, осевшим, а внутри оказался просторен и светел. И комнаты высокие. В них потрескивали пересохшие полы, позванивали несовременные люстры, блестело синее стекло ручек на оконных рамах. Пахло березовыми дровами. И всюду книги, книги. Потертое золото на кожаных корешках старинных словарей, фотографии на стенах между высокими шкафами с темной резьбой. Большой, маслом писанный портрет хирурга Гаймуратова, умершего десять лет назад — он приходился Михаилу дедом. И, значит, Егору — тоже.
Портрет висел в кабинете, где за письменным столом с львиными головами сидел седой грузный человек в очках-линзах. Из-за этих линз глаза его казались необыкновенно большими. Он отодвинул кресло, тяжело поднялся навстречу Егору. Руку дал, сказал без улыбки, но по-доброму:
— Здравствуй, Егор. Вот и прибавилось наше семейство. Бывает и у судьбы справедливость, а?..Ну, осваивайся. А я тут еще посижу над своей писаниной, хотя и надоело…
— Папа учебник пишет,— объяснил Михаил.— Для химико-технологических вузов.
— Да. Надо успеть,— серьезно сказал Юрий Вячеславович.
— Папа, ты опять…— насупился Михаил.
— А я чего? Я к тому, что издательство торопит. Чтобы не нарушить договор…
В столетнем доме на Старореченской улице (которую то грозили снести, то обещали сохранить в заповедной зоне с деревянной архитектурой) жили восемь человек. На одной половине — Михаил с родителями, на другой — его сестра Галина с мужем и дочерьми и брат ее мужа, холостой инженер с судоверфи.
Дочери Галины — Шура и Катюша, веснушчатые девочки девяти и десяти лет — живо заинтересовались Заглотышем. Тот сперва помертвел от робости, потом слегка оттаял. Даже согласился пойти с девчонками в ближний кинотеатр на мультики. Когда вернулись, Катюша громким шепотом спросила:
— Дядя Миша, а правда, Витя всегда будет жить у нас?
Заглотыша, к счастью, рядом не было. Михаил ответил:
— Всегда, наверно, не получится, вы его скоро замучите.
— Не-е… Мы с ним дружить будем.
Потом оказалось, что дружба не получается. Шура и Катюша целые дни свистали на улице — то на площади у городской елки, то на крутом речном берегу, с которого ребята катались на санках и фанерках. А Заглотыш тихо возился с железной дорогой, листал подшивки старого «Огонька» или помогал тете Гале на кухне. Она сказала:
— Мне бы такую девочку. Вместо тех сорви-голов…
Вечером тридцать первого в самой большой комнате, где стояла елка, раздвинули стол — тяжелый, с ножками, как у рояля. Около одиннадцати Виктор— веснушчатый, как дочери, муж Галины — сообщил  «открытым текстом», что пора проводить уходящий восемьдесят второй. Хлопнула пробка. Ребятишкам дали газировки, а Егору Михаил налил в фужер шампанского, как всем. Переглянулся с матерью: «Ради такого случая можно…»
— Папа,— сказал он.— Давай тост. По старшинству.
Юрий Вячеславович поднялся за столом.
— А что придумывать тосты? Год этот, он всякий был. И все-таки для нас счастливый. Сами понимаете…— он посмотрел на Егора.— Вот и давайте — за судьбу…
Шампанское защекотало небо, как лимонад, защипало в носу (совсем не похоже на «таверновский» портвейн). Егор весело «навалился» на горячие пельмени. В это время в прихожей длинно-длинно затрезвонил телефон. Михаил кинулся из-за стола. И вернулся через пять минут. Улыбчивый.
— По просветленной физиономии Гая можно заключить, что благосклонно звонили с южных берегов,— заметила Галина.
— Галка,— сказал молчаливый брат ее мужа Борис Васильевич.— Была бы ты моей женой, за косы бы драл. Для излечения от болтливости…
Михаил молча поглощал пельмени. И, кажется, забыл про больную спину.
После двенадцати началась веселая суета — все вручали друг другу подарки. Заглотышу досталась коробка с «конструктором», а Егору — роскошная авторучка и блокнот с лаковым переплетом. На коробке— фото: «Крузенштерн» под всеми парусами. Прямо как в кино. Это уж Михаил, конечно, постарался.
Егор сказал растерянно:
— А мне и подарить нечего. Никому…
— Ты сам подарок,— улыбнулась Варвара Сергеевна, мама Михаила. А Галина добавила без прежней хитроватости, серьезно:
— Вообще-то и ты можешь подарок сделать… Всем.
— Какой? — удивился Егор.
— Потом скажу.
Егора это заинтриговало. Он смотрел нетернеливо.
— Ладно, пойдем,— похвала Галина.
Они отошли к елке. Ветка с картонным зайцем покалывала Егору щеку. Галина щекочущим шепотом  сказала ему в ухо;
— Но если это очень трудно, то не надо, не обещай…
— А что обещать-то?
— Если можешь… брось курить.
Щеки Егора словно продрало теркой. Помолчал он, стыдливо проморгался и буркнул:
— Чё, заметно разве? Я три дня не дымил.
— Милый мой, я же химик. Всякие флюиды чую за версту… Ты очень привык?
— Да ну… я как когда. Могу целую неделю без этого…
— Ну, и как насчет подарка? — прошептала она.
— На всю жизнь? — осторожно спросил Егор.
— Нет, таких клятв не надо. Хотя бы ровно на год. А?
Егор подумал, тряхнул головой.
— А… ладно!
— Правда?
Он засмеялся и прижал к груди растопыренную ладонь:
— Клянусь!
— Вот спасибо.,. Только имей в виду, скоро тебе очень захочется закурить. Так всегда бывает.
— Вот еще!
Курить захотелось через десять минут. Отчаянно. Чтобы задавить клятвопреступное желание, он украдкой допил из фужера шампанское и заел селедкой под майонезом. Борис Васильевич поставил на проигрыватель старинную «Рио-Риту»…
Дрова прогорели, разговор о потерянной рукописи угас. Егор встряхнулся и бросил в печь два березовых полена. В прихожую заглянула Галина.
— Братцы ненаглядные, ужинать пора… А если кто-то будет копаться, не получит письмо из Севастополя. Только что соседка принесла, им по ошибке в ящик бросили…
Михаил вскочил, охнул, взялся за спину.
— Давай письмо немедленно.
— Ладно уж,.. .
Михаил разорвал конверт, поднес развернутый лист к открытой печной дверце, стал читать при свете разгоревшейся бересты Заулыбался. Достал из конверта фотоснимок.
— Вот он, Никитка, гляди…
Рядом с молодой белокурой женщиной в плаще стоял большеглазый, удивленный какой-то мальчик. Без шапки, в расстегнутой курточке, с октябрятской звездочкой на лацкане школьного пиджака. Светленький, коротко остриженный, с оттопыренными ушами. Двумя руками держал опущенный к ногам ранец.
— Хотели его к нам на зимние каникулы привезти, да простыл бедняга. На юге-то…— сказал Михаил.— А это Ася? .
…Егор все уже знал про Асю. Про ее обычную, как у многих, судьбу. Муж Аси был выпускником военно-морского училища, после окончания учебы уехал с женой на Камчатку, а через год Ася вернулась к матери с крошечным сыном. И больше об отце Никитки старались не говорить. Знал Егор и то, что Михаил не раз бывал в Севастополе и не раз говорил Асе: «Давай поженимся». И та вроде бы не отвечала «нет». А все что-то не клеилось, задерживалось. И в чем загвоздка, Егору было непонятно.
— Да мне и самому непонятно,— сказал как-то Михаил.
Разговор был такой подходящий по настроению, откровенный, и Егор спросил в упор:
— Может, не любит?
— Если бы так просто… Сразу бы тогда и сказала, она девочка решительная.
— А может, потому, что у нее образование, а ты университет не кончил? —
— Подумаешь. Через два года кончу, я уже восстанавливаюсь…
— Или с юга ехать к нам не хочет?
— На Камчатку же поехала… Нет, тут другое… Говорит: «Пусть Никитка подрастет, вместе с нами решит». А он при последней встрече и так за мной по пятам бегал* «Дядя Гай, дядя Гай…» Ей уж и Сергей говорил: «Ася, чего ты тянешь жилы и себе и ему?» Мне то есть… Серега Снежко, наш друг в Севастополе… Я тебе его не показывал?
Охая, Михаил сходил в комнату и вернулся с потертой папкой. Стал перебирать листки, конверты, карточки, достал крупный снимок. У школьного крыльца стояли трое — длинноногий, с побитыми коленками Гай, девочка в школьном платке, тоненькая, с очень светлыми прямыми волосами, и мальчишка с веселыми прищуренными глазами. Он твердо расставил прямые, как карандаши, ноги и держал на одном плече короткий пиджачок.
— Вот это и есть Сержик Снежко. Сейчас врач на рыболовной плавбазе. А это Ася, вот такая она была. Кстати, именно в этой школе сейчас работает, в своей…
— А это кто? — Егор взял из папки другой снимок. На нем был скуластый мальчишка с капризным ежиком волос.
— Юрий… Заместитель директора Южно-Весельского заповедника… Недавно два месяца в больнице отлежал.
— Браконьеры?
— Нет, директор и всякое высокое начальство. Решили в заповеднике дачи разным чинам строить, директор им спину лижет, а Юрка на дыбы… На него — анонимку: расхититель, покровитель браконьеров и взяточник, С больной головы… Довели человека… Но сейчас воюет опять. Хотя мог бы жить спокойно. Вот так, дружище,..
— Не надо меня воспитывать, Гай,— сказал Егор, впервые, как бы между делами и неожиданно легко назвал он Михаила его давним именем. И тот не удивился.
— Я не воспитываю, Просто злость берет, сам бы этих гадов передавил… Сестрица говорит, что я экстремист.
— Вы пойдете ужинать или нет? — донесся голос сестрицы.
— Да подожди ты!.. А вот, Егор, смотри… Толик рисовал.
Михаил развернул желтый, свернутый вчетверо лист. С шероховатой бумаги смотрел ярко-голубыми глазами худой офицер. В старинном мундире, с якорями
на большом стоячем воротнике. Портрет был нарисован цветными карандашами, явно мальчишечьей рукой, но хорошо, похоже на Крузенштерна из книжки.
— Тот самый портрет, для Курганова? А ты и не говорил, что он сохранился!
— Не успел…
— Ты вообще ничего этого мне раньше не показывал,— ревниво сказал Егор и кивнул на папку,
— Не все сразу, Егорушка. Хотел перед твоим отъездом… Ну ладно, раз уж так получилось.,. Портрет возьмешь с собой. Как-никак ты наследник…
Егор пересилил невольное смущение от «наследника».
— И стихи тут… Те, которые Курганов взял для эпиграфа?
— Да. Только здесь они неполные. Толик их потом дописал. Вот…— Михаил развернул небольшой листок.
Егор начал читать напечатанные на машинке  строчки:
Когда Земля еще вся тайнами дышала…
Он знал эти стихи и раньше, Михаил написал ихему в подаренный блокнот. Уже при первом чтении строки эти перекликнулись у Егора с песнями: «Мы помнить будем путь в архипелаге»… «На рассвете взойдут острова»,.. «…Остались тайны только в глубине. Они — как клад, на острове зарытый»…
Последнее четверостишие на старом листке было написано от руки: бледными лиловыми чернилами, стальным пером с «нажимом» (такие теперь только на почте увидишь). Коряво-старательным почерком четвероклассника. И подпись стояла: Т. Нечаев. И дата: 16/VII — 48 г.
— Возьми себе и эту бумагу,— разрешил Михаил.— Это, можно сказать, автограф…
Егор замялся:
— Ты все мне отдаешь… Самому-то чего останется?
— Ну, у меня еще много чего! И прежде всего хронометр.
Да, хронометр… Егор не раз подходил к нему, слушал щелканье скрытого маятника, смотрел, как скачет по делениям живая стрелка секундомера. Трогал потертое дерево футляра…
Михаил рассказывал, что не раз хронометр чинили и регулировали. Приведут в порядок, и опять он отмеряет старательно и точно минуты, месяцы, годы. Те, что идут, идут равномерно и неумолимо, Был хронометр словно посредник между разными временами. Соединял сороковые годы мальчишки Толика Нечаева, шестидесятые — юнги Гая и нынешние… Чьи? Его, Егора?
Однажды поздно вечером украдкой от всех Егор в блокноте с «Крузенштерном» нарисовал что-то вроде схемы. Это был чертеж событий разных лет— от выхода «Надежды» и «Невы» с Кронштадтского рейда до… признаться, до того дня, когда Егор привел домой Михаила и нажал кнопку на «Плэйере». Всех людей там обозначил Егор именами и звездочками: Крузенштерн, Резанов, Головачев, Толик, Курганов, Гай… Лишь для себя оставил на краю страницы пустое место и мысленно пометил его знаком вопроса: что он Егор Петров (или Нечаев?) значит в этой странной и долгой истории? В неоконченной… Словно Курганов продолжает писать свою книгу, и Егор — один из ее будущих героев.
Имена и разные значки прибавлялись. Вчера Егор, поразмыслив, вписал в схему Ревского и Наклонова. А сейчас подумал, что надо бы сделать еще один значок — севастопольские бастионы. Ведь хронометр связывает его, Егора, и со временем Крымской войны.
Именно там кончается повесть «Острова в океане». И надо вписать этого капитан-лейтенанта… Как его фамилия-то? Ага, Алабышев!
— Гай, а с чего это Курганов сделал у книги такой конец? Про Севастополь?
— Ну, я же говорил. Наверно, хотел показать, что смерть бывает разная…
— Да, но откуда этот Алабышев-то взялея? Он же не плавал с Крузенштерном, там совеем другое время.
— У писателей это, кажется, называется «замкнутая композиция». Когда в начале и в конце книги появляется один и тот же герой, хотя в самой повести его нет.
— А… где он там в начале-то?
— Я разве не рассказывал? У Курганова было вступление. Там Крузенштерн, когда он уже директор Морского корпуса, заступается за маленького кадета резервной роты…
— За Егора?
— Вот именно… А потом, в эпилоге, этот воспитанник Крузенштерна спасает от смерти ребят. Все закономерно…
— «Все… кроме одного»,—сбивчиво подумал Егор и почему-то смутно, на миг, вспомнил Веньку.
Когда Егор в классе слушал Наклонова, фамилия кадетика скользнула мимо сознания. Но теперь беспокойно, колюче зашевелилась в памяти: «А ведь, кажется, и правда —Алабышев… Разве бывают такие совпадения?.. Если исторические повести, то, наверно, бывают. Писатели разные, а пишут-то про одних и тех же людей. Из одних архивов для себя факты выбирают… Но…»
— Гай! Но ты же говорил, что Алабышева Курганов придумал! Помнишь, ты сказал: «Это, кажется, единственный вымышленный персонаж в его повести, но тоже очень важный…»?
— Егорушка! Это не я говорил, а Толик. Четырнадцать лет назад, когда пересказывал рукопись… Я-то что могу знать? Я повести в глаза не видел, помню только по его словам… А какая разница, придумал или нет? Разве так важно?
— Сейчас…— пробормотал Егор, морща лоб.
В блокнотной схеме он мысленно провел между именами Наклонова и Алабышева прямой пунктир и в середине его вписал жирный вопросительный знак. И когда старательно ставил под знаком точку, она как бы взорвалась тревожным зуммером — это здесь, в прихожей, длинно затрезвонил телефон.
Михаил, по-прежнему хватаясь за спину, заторопился к аппарату. Потом сказал разочарованно:
— Егор, это тебя…
Звонила мать. Она раздраженно спросила, до какой поры Егор будет болтаться неизвестно где. У отца такие неприятности, а сын веселится в гостях.
— Какие опять неприятности? — тоскливо сказал Егор. Думать о доме не хотелось.
— Большие. Таких еще не было…— Мать, кажется, всхлипнула.
— Ну, а я-то при чем? — огрызнулся Егор.— Я чем могу ему помочь?
— Хотя бы тем, что будешь дома и не надо трепать из-за тебя нервы… Завтра с утра выезжай! Слышишь, Горик? — она всхлипнула опять.— Я тебя очень прошу. Завтра с утра…
От телефона Егор отошел с упавшим настроением. Не из-за отцовских неприятностей, конечно. Эти дела были ему до лампочки, можно и не ехать. Мать покричит, поругается и отстанет. Но не завтра, так через пять дней возвращаться все равно придется. Все равно кончатся каникулы, которые провел Егор будто на крузенштерновской «Надежде»…
Михаил, узнав, о чем был разговор, осторожно заметил, что надо бы ехать. Михаила можно понять: ему неловко перед матерью Егора. Алина Михаевна небось думает, что он переманивает ее сына к себе, из родного дома!
А что делать в том доме, в том городе? Егор прикинул: ждет ли его там хоть что-то хорошее? И понял: одно только греет его — Венька.
У Веньки хорошо. Почти так же, как здесь. Та же доброта уютного обжитого дома. Можно так же сидеть и говорить не спеша. Можно будет наконец рассказать о Гае и Толике, о фильме. И обо всем, что с этим связано… И повод, чтобы к Ямщиковым зайти, есть: Ванюшкину одежду-то надо отнести. Обещал, что вернет через два дня, а застрял в Средне- камске на неделю.
Заглотыш ходил уже в своей одежде: кое-что Михаил и Галина купили ему в «Детском мире», спортивный костюм для дома взяли у девчонок.
Сейчас Заглотыш в этом костюме строил на полу мост из «конструктора» над железной дорогой. Пускал по мосту автомобильчик, подаренный Ваней. Из прихожей было видно в открытую дверь, как он тихо и самозабвенно возится со своей техникой.
— Много ли человеку надо…— сказал Михаил.
— Ну и… как теперь с ним? — нерешительно спросил Егор.
— Пусть живет пока… Если мать не откликнется, поговорю с ближней школой, у меня там директор знакомый. Учебники у девчонок возьмем…
— Навязал я тебе камень на шею… Я же не знал  про Никитку…
— Да, ничего. Может, и к лучшему. А то свел бы его Мартышонок в какой-нибудь бункер…
— Куда?
— Ну… в тайную кают-компанию, вроде вашей «таверны». А там всякое. Глядишь, и к наркотикам приохотился бы…
— У нас ничего подобного не было! — взвинтился Егор.— Один раз два дурака попробовали, да и то им морды раскровянили и прогнали навсегда.
— А тебе… не предлагали попробовать?
— Предлагали,— сознался Егор.— Я и глотнул. Меня тут же всего наружу вывернуло. Я вообще таблетки не терплю.
Михаил с облегчением сказал:
— Вот и хорошо… Тебя отец спас, Толик…
— Почему?
— Наследственность, наверно. Он тоже никаких пилюль и порошков с детства не переносил. Бабушка рассказывала: как заболеет — одно мучение…
— Видишь, где мучение, а где польза,— хмыкнул Егор.
— Ага… А кстати, Курбаши-то ваш все-таки за наркотики загремел. Сам не баловался, а сбытом занимался. Не в «таверне», конечно, он парень мозговитый…
— Откуда ты знаешь? — опешил Егор.
— Знаю… У меня в вашем городе кой-какие знакомства с оперативниками имеются, рассказали… Его дружки аптеку «взяли» с кучей таблеток. «Колеса» они называются по их терминологии. И в «гараж», то есть в специальный тайник, спрятали… Но за тем «гаражом» уже глаз был…
«Вот оно что! — ахнул про себя Егор.— А я-то думал про машину. Теленок…»
— В общем, вовремя ты прекратил отношения с этими джентльменами. Твою репутацию они бы не скрасили…
— Знал — и молчал,— беспомощно упрекнул Михаила Егор.
— Ага. А начни я разговор, ты опять решил бы, что я тебя воспитываю… Хотел перед отъездом рассказать.
Егор помолчал и, меняя разговор, хмуро попросил:
— Я позвоню Ямщикову, можно? Объясню, почему столько времени шмотки не возвращал…
Телефон Ямщиковых не отвечал. Даже гудков не было.
— Подожди немного. Может, просто линия загружена,— сказал Михаил. И вспомнил: — Кстати, наш номер с десятого января изменится. Запиши-ка сразу: пятьдесят семь, ноль два, двенадцать…
Егор вытащил дареную авторучку. Но блокнот был в комнате, а под рукой оказался только листок со стихами. Не отходя от телефона, Егор на обороте старого листа написал цифры. Уж эту-то бумагу он не потеряет…
Потом он опять позвонил Ямщиковым. Ответил Ваня. Скучным бесцветным голосом:
— Квартира Ямщиковых… .
— Иван, это я, Егор.
— Ага…
— А Венька дома?
— Нет, конечно…
— А когда он придет?
Ваня молчал.
— Вань! Он когда придет домой?
— Ты разве ничего не знаешь? — слабо, сквозь электрический шорох, сказал Ваня.— Он в больнице. Его ножом ударили.
— Кто?!
— Копчик…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ



Перейти к верхней панели