Ежемесячный журнал путешествий по Уралу, приключений, истории, краеведения и научной фантастики. Издается с 1935 года.

Третья часть
ДВА МЕЧА
Отцы
За окном давно стемнело, но Егору не хотелось включать лампу. Он лежал и смотрел в затянутый пепельным сумраком потолок. И тихо себя ненавидел. Бурная злость уже перекипела, едкая досада рассосалась. Осталась вот эта презрительная спокойная ненависть к идиоту Егору Петрову, который наделал столько глупостей.
Все ходы рассчитывал, планы строил, а что получилось!
И был еще страх — никуда не денешься. Вспоминался визгливо-металлический голос Классной Розы: «Ты знаешь, что Олегу Валентиновичу в учительской стало плохо?! Ему вызвали «скорую»! Если что-то случится, виноват будешь ты! Йименно ты!»
Что за проклятая участь у Егора Петрова? Почему из-за него люди оказываются на границе жизни и смерти?  Вдруг  у Наклонова в срамом деле инфаркт или еще что-нибудь такое?
Разве Егор хотел для Наклонова какой-то беды? Он хотел только, чтобы повесть снова стала повестью Курганова! Но если… если случится с Наклоновым самое страшное, кому какое дело будет до повести? «Мертвые сраму не имут»… Кто станет слушать восьмиклассника Петрова? И как он спасется от вечной вины?
«Да не трепыхайся ты, ничего не случится! — крикнул себе Егор.— Мало ли к кому вызывают «скорую» и дают валерьянку? Смотри, как бы самого не пришлось каплями отпаивать! Псих…»
Ну, а если никакой беды с Наклоновым и не будет, чего же добился Егор? Наклонов перепишет эпилог другими словами и потом крути магнитофон, доказывай! А повесть с названием «Паруса «Надежды» и с фамилией О. Наклонов пойдет в печать..,
«Нет, не пойдет,— подумал Егор.— Он же не знает, что у меня только эпилог. Он думает, наверно, что у меня вся повесть. Экземпляр, про который никто раньше не знал… А всю повесть не перепишешь по-своему, таланта не хватит…»
Егор вдруг представил, как Наклонов лежит в своем кабинете на диване, тоже в темноте, и тоже думает о повести: что теперь делать?.. А может быть, не до того ему? И может быть, он не дома, а в больничной палате, и неслышно суетятся у кровати врачи и сестры, тихо звякают шприцами…
А вдруг уже и не суетятся?..
А в пустой отцовской комнате мается от долгой, неуходящей тревоги Денис Наклонов, глядит на телефон, который может вот-вот взорваться зловещим звонком… Глядит, мучится страхом за отца и ненавидит Егора… Он-то, Денис, ненавидит его справедливо. Потому что — сын.
…А если Олег Валентинович жив-здоров и даже смирился с потерей повести, что дальше? Для читателей-то повесть Курганова тоже потеряна! Наклонов сожжет все экземпляры, чтобы раз и навсегда спасти себя от обвинений…
А как надо было поступить? Подойти и один на один сказать: «Олег Валентинович, верните рукопись?» Ага, так бы он и разбежался возвращать!.. Или дождаться, когда у Наклонова выйдет книга, и поднять шум? Да, но сколько ждать-то… Да и не думал об этом Егор, кинулся в бой очертя голову…
В доме было тихо. Мать куда-то ушла, отец, наверно, лежал у себя. Он жил теперь неслышно, молчаливый, угасший. Придет с работы и сразу ложится. Мать боялась за него.
…Раздались медленные шаги, открылась дверь. В освещенном прямоугольнике показалась фигура отца. Он держался за косяки. По краям сухой длинной головы, на висках просвечивали клочковатые волосы.
— Егор, ты дома? — Он спросил это вполголоса.
— Дома…
— Что лежишь в темноте?
— Зачем он, свет-то?
— Думаешь?
— Ага…
— Что-нибудь случилось?
— Да так… всякое…
— Неприятности какие-то?
— Ну, какие у меня могут быть неприятности? Мелочи жизни,,. Суета сует, как сказано в Библии
— Ну-ну… размышляй.— Отец ушел. И была секунда, когда Егор едва не сказал: «Папа, постой.,.» Потому что сил нет переваривать в себе все, что случилось. Хоть с кем-то поговорить бы… Может, отец поймет? Ведь сам он, Виктор Романович, вон сколько пережил недавно, должен и чужие несчастья чувствовать.
А должен ли? Может, за своей бедой другие беды ему кажутся пустяками? Закон оптики, перенесенный на мышление…
Ну, а сам-то Егор лучше? Когда отец пришел после того собрания, разве пытался Егор сказать ему хоть что-то хорошее? И в мыслях не было. И не могло быть, раз жили они как чужие.
А сейчас можно ли рассказывать отцу про то, что связано с тем, с первым отцом? Лишний раз по нервам бить. Он и так живет, будто не знает, зачем ему жить… Может, правда не знает? Все потерял, что было: высокую должность, громкое имя, партбилет, любимую работу пусть хоть что говорят, пусть он химичил, приписывал, о личной выгоде думал, но цех свой все равно любил. Это даже и Егор видел. Может, ничего другого отец и не любил по-настоящему… В том-то и беда.
…Дверь осталась открыта, Егор видел в ней угол зеркала в прихожей и тумбочку с навсегда замолчавшим телефоном.
Если бы работал телефон, первое дело — позвонить Михаилу: «Гай, я такого тут нагородил! Гай, послушай… А может, приедешь? Мне совсем невмоготу одному…»
Но сейчас как позвонишь? Опять идти к Ямщиковым? Сколько можно! Еще за прежний разговор деньги не отдал… Кинуться к Ревскому? Но тогда придется все ему рассказать. И скажет Александр  Яковлевич: «Мы же говорили о необратимых последствиях, помнишь?» А Егору и так тошно…
Попросить у отца три рубля и пойти на почтамт?.. Но туда надо тащиться через полгорода, а тело ноет, как после побоев…
Плохо, когда человек один, недоброе это дело и суета сует… Так, кажется, Курбаши говорил? Где он сейчас, Курбаши?.. Недоброе дело…
Есть еще Юрка Громов. Но чем он поможет, что посоветует? Сегодня шли они домой вместе, и Юрка бесстрашно доказывал Егору, что все равно они правы и завтра на собрании правоту эту с боем отстоят. И Егор дурацки так, бодрячески на прощание хлопнул Юрку по плечу: «О’кэй. Завтра наша возьмет…»
Это Классная Роза, накричавшись, заявила, что на завтра назначает собрание. И пусть все члены студии тоже приходят. И тогда в полной красе предстанет перед всеми личность Егора Петрова, по милости . которого студия лишилась руководителя — прекрасного писателя и человека. Пусть Петров, если есть у него хоть капля смелости и порядочности, держит ответ.
Он согласен держать ответ. Он даже попытается что-то доказать. Не Классной Розе, конечно,— это никогда никому еще не удавалось,— а ребятам… Хотя что им Егор Петров со своими доказательствами? Для одних он — Петенька и Кошак. Для других — злодей, лишивший студию руководителя.
И все же о завтрашнем собрании думал Егор с облегчением, Всякий бой, даже безнадежный, лучше тоскливого томления.
Что угодно ожидал Егор, но чтобы на собрании оказался Денис Наклонов — такого в голову не приходило! А он был здесь. И сидел там же, где и в первый раз — на крайнем диванчике у двери. Насупленный. С Егором они зацепились взглядами и отвели глаза. С отчуждением и тяжелой стыдливостью…
Собравшиеся в клубной гостиной четко делились на две половины — и по размещению и по настроению. Два десятка студийцев — от ершистого пятиклассника Борьки Глебова до царственной десятиклассницы Алевтины Докуниной — как бы излучали единое энергетическое поле. В нем было сдержанное негодование и болезненный интерес к событиям. А представители восьмого «А» демонстрировали смесь жидкого раздражения и флегмы. Им хотелось домой. Но еще на первом уроке Классная Роза намекнула, что отношение восьмиклассников к собраниям  — показатель их общественной активности. Отсутствие этой активности, естественно, будет отражено в характеристиках, а характеристика — первый документ, по которому смотрят: брать человека в девятый класс или рекомендовать ему одно из ближайших ПТУ. И сейчас можно было сразу вычислить, кто из одноклассников Егора стремится в будущем году продолжать образование в родимой школе. Пришло из восьмого «А» чуть больше: половины.
Им было почти все равно, что там натворил Кошак и правда ли, будто у писателя Наклонова с Гошкой-Петенькой какие-то счеты. Рукопись какую-то не поделили? Оно любопытно, конечно, однако не настолько, чтобы торчать в школе лишних два часа.
На перемене лишь невозмутимый Максим Шитиков небрежно поинтересовался у Егора:
— Что же это за «дикий йи безнравственный поступок» совершил ты, Петров? Из-за чего намечено сборище?
— Останешься — узнаешь,— буркнул Егор.
— Интригуешь?
— Само собой…
Громова Егор спросил:
— Никому не рассказывал, в чем дело?
— Никто и не спрашивал… Бутакова что-то трепала девчонкам, а со мной не говорила…
«Никто и не спрашивал». Что же, это понятно. Много ли сам Петенька спрашивал, если у кого-то что-то случалось? Восьмой «А» давно уже вырос из наивных рамок пионерско-октябрятского коллективизма. Люди взрослые, каждому свое. Кому-то билеты зубрить для экзаменов, кому-то прошвырнуться по весенним улицам: погодка-то — закачаешься…
Юрка смущенно сказал:
— А Розушка вчера отцу на работу звонила.
Причем хитро так: «Ваш Юра еще маленький, доверчивый, как пятиклассник, а этот Петров его втянул в неприятности. Вы повлияйте на Юру…»
— Да, влип ты из-за меня,— виновато отозвался Егор.
— А чего я влип? Батя у меня мужик прямой. Сразу ей и врубил: «Его, говорит, втянуть нельзя, если сам не захочет, он, как Иванушка перед печкой Бабы Яги, руки-ноги растопырит и не лезет. А если втянулся, значит, считает, что справедливо…» Роза, конечно, в крик. И, конечно, про девятый класс. А отец ей: «Вы его шкурничеству раньше срока не учите, его и без вас этому жизнь учить будет. Пусть хотя бы, пока не вырос, человеком поживет…»
Егор подумал, что такие, как Юрка, «человеками» живут до конца.
— Повезло тебе с отцом.
— Да ведь и тебе… повезло — тихо сказал Громов.— С Нечаевым…— И виновато засопел. Ну, в самом деле, как пятиклассник.
Несмотря на эту виноватость и сопение, слова Громова Егору помогли. Тверже его сделали. И собрания ждал он почти спокойно.
Окна гостиной смотрели на запад и на юг. За ними плавился апрельский день. На солнечной стороне пришлось задернуть тонкие, салатного цвета шторы. Воздух стал зеленоватым, лица травянистыми. А у Классной Розы острое ромбовидное лицо было землисто-болотным, когда вышла к столу.
Роза Анатольевна сразу взяла быка за рога:
— Пусть Петров выйдет сюда и объяснит свой вчерашний чудовищный поступок.
Егор с радостью и благодарностью ощутил в себе хорошую злость, ту, которая не дает трусить и сбиваться в словах.
— Если заранее решили, что он чудовищный, чего объяснять?
— Ты иди сюда! Перед всеми! И тогда говори!
— Может, еще скамью поставить? Как в суде? — сказал Егор.— И двоих с пистолетами?
— Это от тебя не уйдет. А пока обойдешься без скамьи.
— Мне здесь удобнее.— В самом деле Егору не хотелось нести к столу «Плэйер» с динамиками, а он мог пригодиться.
— Боишься,— с удовольствием сказала Классная Роза.— Разумеется! Придется смотреть всем в глаза., Своим товарищам…
«Если бы товарищам…»
— Йи вот ему! — Роза Анатольевна выкинула руку в сторону Дениса.— После всего, что ты сделал с его отцом! Как ты будешь смотреть ему в глаза? Ну, посмотри, посмотри!
— И посмотрю! — рявкнул Егор. И встал. И глянул на Дениса прямо и яростно.— Я что, украл у него что-то? Я сказал, что было!
Взгляды сошлись. И стало тихо. Секунды три Денис не отводил сумрачные глаза, потом перевел их на Классную Розу. И тоже встал.
— Ничего Петров у меня и у отца не украл,— сказал он медленно и негромко.— Наоборот, он отца в краже обвиняет… И, наверное, Петров в самом деле считает, что он прав. Тут не кричать надо, а разобраться…
Теперь не только студийцы, но и одноклассники Егора слушали с интересом. («Значит, это сын писателя!»).
— Петров говорит про какую-то старую рукопись…— покусывая губы, продолжал Денис. Он смотрел теперь мимо Классной Розы, на светлую штору. Быстро шевелил пальцами опущенных рук.— Ну, наверное, рукопись когда-то была на свете… И совпадения могли быть. Если два человека пишут на одну тему, они берут материал из одних источников. У отца полным-полно старых книг про Крузенштерна и про Севастополь… И у того человека, который ту рукопись писал, они, наверно, тоже были. Конечно, могут быть совпадения…
— Из слова в слово…— сказал Егор. Он не садился.
— Помолчи, дурак! — взвизгнула Бутакова.
— Сама не визжи! — громко сказал Громов.
Денис посмотрел по очереди на всех троих и опять стал смотреть на штору. И объяснил тем же ровным тоном:
— Бывает, что из слова в слово. Если один источник… Про Севастопольскую оборону есть роман у писателя Сергеева-Ценского, а раньше, до революции еще, вышел роман про то же самое, писателя Лавинцева. Там есть страницы, которые тоже совпадают, мне отец вчера показывал. Ну так что же? Сергеев-Ценский украл рукопись, что ли? Они просто одни материалы изучали…
«Вчера показывал»,— отметил про себя Егор. С радостью. Значит, сердечный приступ у Наклонова был не такой уж сильный. Стараясь говорить ровно, в тон Денису, Егор заметил:
— Можно изучать материал, который есть на свете. А где Олег Валентинович взял Алабышева?
— Он же объяснил: слышал от Нечаева…
— Не мог он слышать! Я выяснил точно!
Денис опять повернул к нему лицо. Сказал без всякой злости, будто уговаривал:
— Но как можно выяснить точно то, что было тридцать пять лет назад?
— А как можно точь-в-точь написать два одинаковых эпилога двум разным людям? Про человека, которого на свете не было…
Денис глянул спокойно и непримиримо.
— А ты уверен, что все точь-в-точь?
— На, сравни! — Егор выхватил из сумки листы.— Передайте Денису Наклонову.
Услужливо протянулись ладони, бумаги пошли по рукам.
Роза Анатольевна со стуком уперлась в стол деревянными кулачками.
— Мы здесь не затем, чтобы проводить расследование! Никому и в голову не приходит в чем-то подозревать Олега Валентиновича! Замечательного писателя и человека, который отдает столько сил… Кстати, Денис, как он себя чувствует сегодня?
— Спасибо, лучше,— нехотя сказал Денис.— У него такое и раньше бывало, это ничего…
— Передай Олегу Валентиновичу, что мы все… все ему сочувствуем и очень сожалеем… И все мы надеемся…
Денис уже сидел, глядя в листы. Он поднял голову.
— Я ему ничего передать не смогу. Он ведь не знает, что я сюда пошел. Я сам…
Роза Анатольевна помолчала и печально кивнула. И обвела собравшихся медленным взглядом.
— Вот видите. Человек лежит… Сын, ваш ровесник, пришел защищать его. А вы… что же вы-то молчите? Почему не спросите Петрова?
Студийная половина ровно загудела. Как угрожающе перегретый трансформатор. Но первым высказался невозмутимый Максим Шитиков:
— А о чем следует спрашивать? О деталях этой детективной истории?
— Нет! — Роза Анатольевна выпрямилась.— Мы здесь не для того. Мы просто должны спросить Петрова: по какому праву он бросил в лицо заслуженному человеку, нашему общему другу, оскорбление и беспочвенное обвинение?
— Беспочвенное? — сказал Егор.
— Ответь: по какому праву?
Она всегда любила повторять эти слова. С четвертого класса. «По какому праву ты считаешь возможным не учить уроки?.. По какому праву ты как бешеный носишься на перемене?» Это воспринималось просто как поговорка. Но сейчас Егор понял: в словах о праве есть конкретный смысл. И не ответить — значит, отступить. И он сказал, что чувствовал:
— По праву наследства.
— Что-о?
— Да! Мой отец был другом Курганова, автора этой повести! Он ему помогал! Он даже спас однажды ему повесть! А потом Курганов умер…
— Тогда почему не отец, а ты суешься в это дело?
— А как может отец? Если он тоже умер?
— Что-о? — опять сказала она.
Одноклассники смотрели на Егора изумленно. Ведь никто, кроме Громова, толком ничего не знал. Если раньше и слышали что-то, не принимали всерьез.
— Я говорю про родного отца, про инженера Нечаева. Он погиб в шестьдесят седьмом году. Он был конструктор подводных аппаратов.
— Чушь какая,— убежденно произнесла Роза Анатольевна.— Постыдился бы…
— Чего?
— Ясно чего… Когда нельзя стало прятаться за одного отца, придумал себе другого…
Да, была секунда, когда ему хотелось заорать на нес по-сумасшедшему. Швырнуть в нее чем-нибудь, зареветь в голос. Хлопнуть дверью… Но это как горячая волна — прихлынуло и отошло. И стало зябко и спокойно. Показалось даже, что рядом тикает старый хронометр: держись, мол. И Егор нашел для ответа подходящие слова:
— Отцов, Роза Анатольевна, не придумывают. Они какие есть, такие и есть… Это вы придумали, будто я за отца прячусь. А я хоть раз прятался? Вы сами его боялись… а теперь злорадствуете.
— Ты соображаешь, что мелешь?
— Когда это я за него прятался и когда он за меня заступался? И зачем тогда вы сами приходили заступаться за меня перед ним в четвертом классе?
— Вижу, что зря приходила! Мало он тебя, негодяя, порол!
Егор совершенно отчетливо ощутил в ладони шероховатость деревянной ручки и тяжесть длинной стамески. Но он словно разжал пальцы. И стамеска будто выскользнула из руки и воткнулась в половицу рядом с ногой. Все было абсолютно бесполезно. Что тут спорить? Егор засмеялся и устало сказал:
— Вам ведь всем здесь наплевать, чья правда. Вам главное, что он — писатель, а я никто.  Значит, я виноват…
— Ты виноват не поэтому,— начала Роза Анатольевна, но приоткрылась дверь. Классная Роза посмотрела на нее с раздражением. Потом пошла — видно, кто-то поманил ее.
Сорок с лишним человек проводили Розу Анатольевну глазами и молча ждали возвращения. И в тишине стали слышны за приоткрытой дверью негромкие слова:
— Чей отец?.. Не может быть.. Скоропостижно? Ужас какой… Нет, лучше вы сами, я только что… нет…
Егор быстро взглянул на Дениса. Тот сидел с окаменелым лицом. Вошла директорша Клавдия Геннадьевна. Классная Роза пряталась за ней, как виноватая школьница. Тишина стремительно заполнилась тугим звоном. Денис комкал на коленях листы с эпилогом. Но Клавдия Геннадьевна не посмотрела на Дениса. Она сказала, глядя мимо Егора.
— Петров… ты иди сейчас домой, Егор. У вас дома несчастье..»

Апрель
Хоронить отца на «престижном» Березовском кладбище не разрешили. Оно считалось закрытым. Исключения делались только для высоких чинов, по особым письмам. Вот если бы инженер Петров успел умереть начальником экспериментального цеха, тогда конечно. А теперь чего ж…
В похоронном бюро матери предложили «компромиссный» вариант. Крашеная девица-агентша бодро сказала:
— Если у вас на Березовском найдется родственная могилка, усопшего можно кремировать, а урну захоронить в этой могилке.
«Родственная могилка» была. Дяди Сережи, маминого брата. Мать вздохнула и согласилась. Потому что «открытое» кладбище располагалось бог знает где, в болотистом лесу.
Егор стоял рядом с матерью и смотрел, как девица бойко давит кнопки калькулятора — подсчитывает погребальные расходы,— и думал, что в этой конторе не чувствуется ничего похоронного. Наоборот, солнечно, цветочки на подоконниках, разговорчивые тетушки за столами. На стене плакат с Аллой Пугачевой и кинолентами, такой же, что висел в «таверне»…
Крематорий тоже не вызвал скорбных ощущений. В зале с неяркими светильниками в виде факелов  и тяжелыми бронзовыми решетками на дверях пахло чистым холодным камнем, как в вестибюле большого музея. Голоса звучали сдержанно и деловито. Молодая красивая женщина-распорядитель в черном костюме похожа была на экскурсовода.
Егор не испытывал никакого горя. Грустное сожаление, даже сочувствие к отцу, пожалуй, было. Потому что умер Виктор Романович в несчастье, с сознанием потерь и поражения… Впрочем, умер спокойно, без приступов и врачей. Не проснулся утром, вот и все.
Жаль, конечно, было Егору плачущую мать. Но Алика Михаевна плакала не сильно, держалась твердо, и это нравилось Егору.
Людей на похороны собралось немного. Произнесла несколько суховато-печальных слов женщина-распорядитель. Выступил Пестухов. Сказал, что Виктор Романович был вечным тружеником и что бы там ни говорили, а цех построил он. Жизнь сложна и часто ставит людей в такие обстоятельства, в которых не всегда и не каждый может найти правильный выход. Жертвой таких обстоятельств стал и Виктор Романович. Но эта же самая жизнь в конце концов расставляет все по местам. Со временем воздастся и памяти товарища Петрова. А лучший памятник — это все тот же цех.
Больше никто не говорил, молча прошли по кругу у постамента с гробом. У Егора так ни разу и не намокли глаза. И даже когда женщина-распорядитель нажала похожий на автомобильный переключатель скоростей рычаг и гроб с заострившимся профилем отца плавно ушел в гранитный колодец, Егор смотрел спокойно…
Поминок не было. Пестухов отвез Алину Михаевну и Егора домой. Мать принялась разбирать отцовские бумаги, Егор томился. Хотелось уйти куда-нибудь, но оставлять мать одну было неловко. Тогда он сел за билеты для экзаменов по русскому. До них, до экзаменов, не так уж далеко, а Классная Роза постарается свести с Петровым все счеты. Грудью встанет на его пути в девятый класс. Ну, поглядим…
На следующее утро Егор с облегчением пошел в школу. В классе посматривали на него с молчаливым сочувствием. Даже Роза. О разборе истории с рукописью никто не напоминал. И Егор подумал, что первый раз отец действительно защитил его по-настоящему. Своей смертью. Это была нехорошая мысль, он понимал, но мыслям-то не прикажешь.
Юрка Громов на первой перемене подошел и просто сказал:
— Егор, может помочь в чем-то надо? Когда такое случается, всякие дела бывают…
— Да нет, все уже…— вздохнул Егор.— Спасибо…— И вдруг спросил: — У тебя есть велосипед?
— Конечно!
— Дашь прокатиться? Голова такая… хочется, что-бы проветрило на скорости. Чтобы от всего уехать…
— Бери на сколько хочешь… А у тебя разве нет ?— удивился Юрка.
— Мать боится… У нее брат разбился на мотоцикле, она колеса видеть не может…
Бутакова издалека поглядывала на Егора, словно хотела подойти и что-то сказать, но не решалась. Он не отвечал на ее взгляды. Ее предательство на недавнем собрании высветило Светочкину натуру полностью… Впрочем, какое предательство? Она что, в друзья записывалась к нему? Подумаешь, газеты вместе развешивали… Да и ничего плохого она не говорила на собрании. Один раз только на Юрку вякнула, а так все молчала. Хотя молчание иногда — тоже предательство… Ну, а чего Егор хотел от нее? Прирожденная активистская деятельница, вечная адъютантша Классной Розы. Сейчас небось трясется, не повредило бы ей, что связалась с Венькиными газетами…
Одно у Светки хорошее — фамилия. Был такой герой в Первой Севастопольской обороне. Даже два. Егор читал о них недавно в журнале «Вокруг света». Он теперь все внимательно читал, что попадалось о Севастополе. И о Крузенштерне..,
Когда Егор подходил к дому, его догнал Михаил.
Ох как Егор обрадовался! Пожалуй, впервые при встрече с Михаилом заулыбался так счастливо и открыто.
— Что же ты… не позвонил даже? — тихо сказал Михаил.— Я от Ревского узнал… о смерти Виктора Романовича.
Егор насупился:
— А Ревский откуда знает? В газете даже объявления не было.
— Знает откуда-то… Егор, это как? Из-за сердца?
Егор кивнул.
— Мать очень убивается?
— Да знаешь, держится…
— Вот такая она жизнь…— сказал Михаил.
Они шли вдоль дома, по сухому асфальту, и от нагретой бетонной стены ощутимо веяло теплом. Апрель…
— Пошли к нам,— позвал Егор.
— Неудобно.
— Ну, ты что? Так и будешь всю жизнь от матери прятаться? Смешно же…
— Не буду. Но сейчас не время… Давай погуляем.
И пошли они по солнцу. Серые крошки снега еще лежали в тени заборов, а ветерок, шумевший в голых тополях был совсем теплый. Михаил без шапки. Егор тоже сунул свою вязаную шапку в карман.
Спросил:
— Ты специально ко мне приехал?
— Да… То есть я бы и так приехал, но тут еще совпало: Витька домой привез. Мать потребовала.
— Ну вот… Опять все пойдет у них кувырком…
— Кто знает… Она вдруг начала такие письма слать: «Соскучилась по Витеньке, пусть едет скорее, все будет по-другому…»
— А он?
— В том-то и дело, что он тоже: «К маме хочу»… Может, наладится у них…
— Ох, не верится.
— Ну, поглядим. Захочет обратно — заберу. А спорить, когда мальчишка, к матери просится… Особенно после случая с Димкой… Ревский рассказывал?
— Еще бы!.. Как этот тип, которому ты смазал, поживает?
— Жаловался. Сперва даже судом грозил…
— Какой суд? Ты же его без свидетелей!
— Если бы… Это я Ревскому сказал, чтобы его не расстраивать. А вмазал я тому гаду при ребятах. И очень звонко… Но в суд он не пойдет, я ему пригрозил ответным иском: о нарушении тайны переписки, которое привело к тяжким последствиям…
— А куда же он жалобы писал?
— В приемник, моему прежнему начальству. Но Старик ехидно ответил, что старший сержант Гаймуратов по состоянию здоровья из органов уволен и потому никаких санкций руководство приемника-распределителя применить к нему не может… Тогда он разнюхал, что я устраиваюсь в «Комсомолец», написал в редакцию…
— И что?
— Ничего… Работаю поэтому в многотиражке Среднекамского пароходства. Товарищ Витя Короткий в «Комсомольце» развел руками: «Я всей душой, но понимаешь…» Впрочем, это и к лучшему…
— Почему? — не поверил Егор.
— Правда, к лучшему. Пришлось бы в университете переходить на журфак, а я не хочу..
— По-прежнему в педагоги тянет?
— Ты знаешь, по-прежнему. Или пусть с ребятами работают такие, как тот… битый?
«А он все равно работает»,— подумал Егор, но не сказал, чтобы не огорчать Гая. Сказал другое:
— Многотиражка — это ведь все равно газета. Журналистика. Там не потребуют перехода на журфак?
—Там проще. К тому же при пароходстве организуется детская флотилия, что-то вроде клуба юных моряков. Меня берут на полставки инструктором. Вполне педагогическая должность.
— А что ты смыслишь в этих… во флотских делах?
— Ну, все-таки… Читал когда-то, интересовался…— Он усмехнулся.— И в детстве как-никак две недели на «Крузенштерне» провел. Чем не морская практика?
— Да, кстати о Крузенштерне…— вздохнул Егор. И сказал наконец о главном: — Я тут такого нагородил. Если по шее надаешь, правильно сделаешь…
И шагая с опущенной головой, пиная на асфальте окурки и щепки, он рассказал все, что было с ним и с Наклоновым…
Михаил слушал и несколько раз даже присвистнул. Сказал наконец:
— Знаешь, у меня такая мысль тоже мелькнула один раз. Насчет Наклонова. Зимой, когда ты о его повести упоминал… Но сразу улетучилась как чисто  фантастическая… Смотри-ка, жизнь бывает похлеще фантастики, финал, как в романе Дюма…
— Паршивый финал-то,— сказал Егор.— Дурак я.
— Ну, что уж ты так себя казнишь…
— Конечно, дурак. Надо было подождать, когда напечатают, а потом шум поднимать.
Михаил поморщился:
— Знать и специально готовить ловушку? Это вроде той волчьей ямы…
— А теперь повесть вообще пропала. И у нас нет, и он печатать не станет…
— Думаешь, не станет? А вдруг переделает эпилог — и в издательство.
Егор улыбнулся горько, но с победной ноткой:
— Он же не знает, что у меня только эпилог.
Он думает, что вся повесть Курганова.
— Дитя ты мое наивное,— грустно сказал Михаил.— Ничего такого он не думает.
— Почему?
— Ну, он же неглупый мужик. Если бы у тебя была вся повесть, шум бы ты поднял гораздо раньше… Он, конечно, догадался, что у тебя только звукозапись с «Крузенштерна» и списанный с нее текст…
— На той же машинке!
— Ну и что? Печать-то свежая… Впрочем, ты прав, на публикацию он не решится, побоится скандала…
— Вот и я говорю: дурак я… Надо было сперва думать, а потом уж…
— Милый ты мой…— Гай оперся о плечо Егора (может, опять спина болит?).— На то мы и люди, а не роботы. Сперва шашки наголо и в бой, а потом уже соображать начинаем… Я вот тоже… Мне бы про того «воспитателя» статью в газету, чтобы его к ребятам больше не подпускали. Спокойную такую, деловую. А я — по морде… Хотя, честно говоря, не очень и жалею.
— Но он-то до сих пор там работает,— не выдержал сейчас Егор.
— Нет, в интернате уже не работает. Ребята выжили… А дальше… Ну, поглядим. Я его из виду не выпущу. Беда только, что не один он такой… А у тебя-то в школе как дела? Помимо Последнего скандала..
— Ничего. Билеты долблю. Мне теперь, кроме как в девятый, некуда. В первое попавшееся училище я не пойду, а подходящего нету… А уезжать нельзя, мать одна останется… Правда, в мае бабушка из Молдавии хотела приехать, но это ненадолго.
— Если приедет, появись в Среднекамске. Хоть на пару дней.
Егор кивнул:
— Гай, мне этого пуще всего на свете хочется. Все время зимние каникулы вспоминаю… Иногда знаешь что? Когда тихо в комнате, кажется, будто хронометр стучит. Тот самый…
Михаил оперся на плечо Егора посильнее.
— Вот и ладно. Приедешь — заберешь хронометр с собой.
— Как… с собой? Почему?
— По простой причине, Егорушка. Он твой. По наследству…
— С какой стати-то? — пробормотал Егор. Но от радости затеплели щеки.
— С такой вот стати. Хронометр твоего отца.. К тому же именно ты распутал историю рукописи Курганова.
— Ох уж «распутал»!
— Ну, все-таки… Кстати, я, может быть, скоро приеду снова, еще до праздников. Сам тогда и привезу…
На девятый день выдали в крематории урну. Никого из посторонних при этом не было. Егор и Алина Михаевна поехали на Березовское кладбище на такси. Урну везли в хозяйственной сумке, Егор держал ее на коленях.
В деревянном домике на кладбище стали они спрашивать, кто из рабочих должен пойти с ними, закопать урну. Как положено по выписанному наряду. Нужного человека не оказалось, ушел на перерыв. Небритый парень сказал Егору:
— Возьми лопату да сам зарой, чем ждать. Там и делов-то…
Егор молча взял. И с лопатой на плече, с сумкой в левой руке пошел по аллеям и дорожкам впереди Алины Михаевны.
Было тепло. Между могилами лежал еще кое-где снег, похожий на крупную серую соль, а глинистые холмики уже все были открыты, из них лезли травинки. Желтела мать-и-мачеха. Тихо было, солнечно, только гранитные и чугунные академики и артисты смотрели с постаментов строго и отрешенно…
Могила Сергея Михаевича Садомира, маминого брата, была выложена по краям гранитными брусками, Посреди ее в рыжей глине чернела вертикальная круглая нора. Очень ровная и узкая. Видно, рыли не лопатой, а специальным буром.
Егор открыл сумку, развернул оберточную бумагу. Урна была белая, фаянсовая, буквы написаны серебром. Как на чашке, которую дарят на день рожденья…
Егор оглянулся на мать, она тихо, сама того не замечая, плакала. С тяжестью на душе и с желанием, чтобы все скорей кончилось, Егор примерил выпуклую урну к отверстию. Гладкие бока ее оказались одной ширины с круглым каналом. Как у снаряда, сделанного по калибру ствола. Руки уже не проходили.
Егор снова посмотрел на мать.
— Опускай…— шевельнула она губами.
Егор ослабил ладони. Урна выскользнула и пошла вниз толкая собой воздух, как поршнем. Он с шелестом рванулся из-под этого поршня, бросил Егору в лицо запах глубинной холодной земли.
Егор встал, засыпал круглую нору сухой рассыпчатой глиной. Заровнял. К серому камню памятнику Сергею Садомиру;— прислонил он латунную табличку с именем Виктора Романовича Петрова. Мать положила два привезенных из крематория венка. Погладила камень, шепотом сказала:
— Идем,
Когда Егор отдал лопату и они шли к воротам, Алина Михаевна вдруг заговорила:
— Папа за несколько дней до смерти оформил завещание… Машину он оставил тебе. Лично…
— Зачем она мне? — помолчав, спросил Егор.
— Я тоже думаю: зачем? Может быть, продать?
— Можно.,. По крайней мере, будет на что кормиться, пока школу окончу. Если понемногу, на два года хватит.
Мать быстро посмотрела на него. Егор сказал:
— Летом, наверно, работать пойду, если где возьмут. А в училище или техникум я не собираюсь. Мне нужна десятилетка… Или думаешь, что не проживем? Мне много не надо…
— Ничего я такого не думаю, бог с тобой… Я с мая на работу выхожу.
— Куда?
— В отдел кадров, на «Электрон» устроили…
Не думай, что у отца на заводе были только враги. Егор пожал плечами: он так не думал.
Мать вдруг тихо спросила, глядя перед собой:
— Егор, а ты простил папу?
Он сжался.
— За что? .
— Ну… за все. Вы так иногда… немирно жили…
— Теперь-то не все ли равно… — с усилием сказал Егор.— Может, не все равно… Может, он сейчас нас слышит и ждет ответа.
Егор вспомнил фаянсовую выпуклую урну и черную нору.
— Не верю я в это.
— Ну и не верь… А вдруг? И это ведь не только ему надо, но и нам. Тебе…
«У меня~ еще есть время подумать»,— мелькнула у Егора мысль. Но мать с каким-то жалобным молчанием ждал а , что он скажет. И Егор сказал неловко:
— Чего уж теперь-то… Простил.
Мать быстро закивал а и отвернулась.
Недалеко от ворот кладбища стояла розовая, как пряник, нарядная церковь. Не по-кладбищенски радостно сияли кресты. Алина Михаевна остановилась.
— Горик… Я, наверно, зайду… Так, по традиции. А ты домой, ладно? Что тебе здесь со мной? Я скоро…
Он понял, что мать не хочет звать его с собой в церковь. Наверное, будет его стесняться там. А может быть, просто хочет побыть одна… Он сказал спокойно и понимающе:
— Ладно, я на автобус… И в магазин еще зайду за картошкой.
Сумка, в которой везли урну, была большая, килограммов десять войдет… Но когда мать поднялась на крыльцо и ушла в темную полукруглую дверь, за которой искрились свечки, Егор не пошел на автобусную остановку.
Он постоял, хлопая сумкой по колену, и зашагал назад, к только что засыпанной могиле.
Рядом с могилой была скамейка — серая от старости доска. Один конец на столбике, другой на перекладине, прибитой к сосновому стволу. Егор сел, привалился к дереву плечом. Сосна была корабельная, поднебесная. Высоко-высоко ходила под ветерком ее верхушка. Внизу ствол казался неподвижным, но Егор ощущал его чуть заметное живое шевеление.
Грело солнце, в кустах галдели воробьи. Сварливо кричала ворона. Сверху иногда сыпались желтые иголки, по веткам ближнего молодого сосняка проскакала белка с глазами-бусинами.
Сейчас на душе у Егора не было тяжести. Он просто сидел и думал. Об отце и о других людях, которых тоже теперь нет. Почему же так — были и нет? И зачем они — были? Чтобы передать другим по наследству все, что сделали, и все, что не сумели?.. Дети наследуют не только славу и подвиги отцов. Ошибки и слабости — тоже…
А должен ли он, Егор, что-то наследовать от инженера Петрова, если тот не родной отец?
«А куда ты денешься?» — спросил себя Егор. В самом деле — от того, что было, никуда не денешься.
«А то как же?— с усмешкой сказал он себе.— В наследство — машину, а все остальное — забыть?»
Да провались она, машина! И если бы можно было забыть всю боль… Но ведь было и другое:
С горки на горку
Я несу Егорку…
Хоть немного, но было…
Чем же задавил в себе отец вот это хорошее? Страхом за себя? Боялся, что не сделают начальником цеха? Подставят ногу на пути к высокой должности? Или страх был другой: оторвут от любимой работы? Или все вместе? Сейчас уже никак не узнать…
Да, цех он все-таки построил. Но это ли самое главное в жизни?
А что главное?
У Крузенштерна главным были открытия… У Курганова — повесть… У Анатолия Нечаева — хитрые аппараты, чтобы проникать в морскую глубину. У Гая… У Гая, наверно, боль за неприкаянных, обиженных судьбой пацанов…
Но ведь и Крузенштерн воевал с гадами, которые тиранили в корпусе мальчишек. И Курганов пригрел Толика, у которого не было отца. И Толик возился с Гаем и кинулся грудью на гранату… Учебная? Он же не знал… А капитан-лейтенант Алабышев кинулся не на учебную… Не было Алабышева? А сколько было таких, как он… Было. И ротный политрук Нечаев, дед Гая и Егора,— тоже был. И, может быть, тоже в последний миг закрыл кого-то от осколков…
Тогда, может быть, главное — не плавания, не открытия, не книги, а люди? Те, которые растут? Чтобы у них было меньше боли и одиночества?.. Чтобы не уходили они от нас, как лейтенант Головачев и пятиклассник Димка?
Но ведь без плаваний, без открытий, без книг тоже нельзя. Если без них — то зачем жить?
«Это ты бережешь свои паруса…»
«Ну и берегу! И паруса, и книги…»
Вот дурак, еще прошлой осенью думал, что книги — бесполезны. Потому что они о чужих, не имеющих отношения к нему, к Егору, людях… А люди все имеют отношение друг к другу. Даже те, которые жили в разные века. Вон как в жизни Егора сплелись судьбы Крузенштерна и Толика Нечаева, Головачева и Курганова, Резайова и Алабышева.., Не было его? Да нет же, был, раз столько мыслей о нем и столько из-за него событий!
Так что же все-таки в жизни главное? У всех людей? И у него, у Егора? И зачем люди живут? Чтобы каждый делал что-то свое? Оставил след и передал другим наследство? А если человек не оставит следа?.. Если жил просто так и ничего не успел?.. Зачем, например, жил Кама, загубивший себя наркотиками в шестнадцать лет?
Гитарные переборы и высокий голос Камы настолько отчетливо послышались Егору, что он даже оглянулся. Но нет Камы, сколько ни оглядывайся. Только и осталось, что эта песня:
Мы помнить будем путь в архипелаге…
Но ведь песня-то осталась! Это хоть что-то. Она кому-то поможет на свете. Пускай даже одному Егору. Все-таки она цепочка между людьми, все-таки наследство. Маленькое? Значит, надо что-то делать в жизни и за Каму…
А зачем живут такие, как Копчик? Как Курбаши?
«…А ты сам-то, Кошак, зачем жил до недавней поры? Если бы не Венька, если бы не Гай, где бы ты был сейчас? Может, с Копчиком…»
«Но я же не сужу. Я только хочу понять. И про себя тоже…»
«Ты не судишь Копчика? Да ты убить его бьл готов!»
«Я и себя готов был убить…»
«Ладно,— снисходительно сказал Егору второй Егор, спорщик и собеседник.— Все в прошлом…»
«А что в будущем?» .
…А вообще, что такое будущее? То, чего еще нет, или оно где-то уже есть? Может, это просто прошлое с обратным знаком? Может, найдут люди способ докопаться до самой большой тайны: что такое время? Чтобы и нынешние дни, и те, которые давно прошли, и те, которые еще только будут, связан воедино? И соединить всех людей… Чтобы Егор мог ворваться в каюту Головачева и выбить из его рук пистолет…
Конечно, это фантастика, но иногда (как сейчас вот!) кажется, что еще немного — и тайна времени раскроется. Словно можно ее постичь без формул и математики, а вот так, напряжением чувств. Вот еще совсем немного… Кажется, это не труднее, чем вспомнить забытое слово. Уже и буквы, из которых оно состоит, известны… Последнее усилие нервов — и буквы эти выстроятся, и слово будет прочтено. Нет, опять рассыпались, прыгают, мельтешат, как воробьи…
…Сверху снова упали сухие иголки. Егор запрокинул лицо. Верхушка сосны медленно плавала под облаками. Облака протыкал белый игольчатый след. Там, в десяти километрах от земли, внутри громадной дюралевой сигары лайнера полторы сотни разных пассажиров мчались к своим заботам, к своему счастью и бедам. И, конечно, не знали, что под ними, на далекой земле, на кладбищенской скамейке у сосны пытается разобраться в смысле жизни восьмиклассник Петров. И о других людях не знали. Даже о тех, кто рядом, в самолете, в большинстве своем не знали тоже.
Печальная мысль о великом разобщении людей затопила на короткое время все другие. В самом деле, люди — острова в океане. Миллиарды островов, громадный архипелаг. А пути меж островов — много ли их? Что на одном острове знают о других? О ближних знают, а о дальних?..
Дальние острова чужие?
Не потому ли в самолете, летящем на большой высоте, человек с легким сердцем нажимает кнопку бомбосбрасывателя?
Да разве дело в высоте? Ведь бывает и вплотную друг к другу, а в кулаке нож…
А может, загадка времени и загадка разобщенности— одна и та же?
А ключ — где?
…Опять проскочила белка. Черными бусинками глянула удивленно: ты что здесь сидишь так долго?
В самом деле, сиди не сиди, а все тайны жизни тут не раскроешь. Но Егор встал без досады и тревоги. И печаль его была без тяжести, со светлым зайчиком. Словно какую-то ниточку клубка тайн он все-таки ухватил…
За памятниками и соснами, за недалеким дощатым забором проносились грузовики. Там, за тыльным краем кладбища, был Восточный тракт. По нему ходили автобусы до центра. И Егор не пошел к главным воротам, пошел к забору, понимая, что должна быть в нем калитка или щель.
Когда оставалось до забора шагов двадцать — бурая прошлогодняя трава, лужицы и остатки снега в рытвинах,— Егор увидел в ряду крайних могил синий решетчатый обелиск со звездочкой. И с белой, очень яркой на солнце табличкой:
Дима Еремин
16/IV-1971- 19/III 1983
Егор остановился, будто остановилось сердце.
Уронил руки. Димкину фамилию он знал от Гая.
…Значит, нашелся все-таки для несчастного Димки уголок на ближнем кладбище. Спасибо людям хоть на этом. Что здесь помогло? Хлопоты интернатского начальства, слезы матери?.. Димка, Димка, если каждый человек появляется на свете не зря, то зачем жил ты свои одиннадцать лет и одиннадцать месяцев? Может, для того, чтобы твоя судьба стала горьким упреком, предостережением для других?
Станет?
Поблекший жестяной венок с мятой черной лентой был прислонен к обелиску. На ленте меловые буквы: «Дорогому сыночку от ма… ночек, прости ме…»
Егор сдернул шапку и жгутом скрутил ее в кулаках. То, чего не было на похоронах отца, случилось здесь. Тяжелый ком подошел к горлу. Егор быстро оглянулся. Он был один…
…Потом у забора, в лужице среди вялой травы и мусора Егор набрал в пригоршню ледяной воды, ополоснул лицо. Вытер мятым платком. Постоял. Коричневая бабочка, живая, веселая, закружилась перед ним. Егор уронил платок и следил за ней, пока она не улетела в щель забора. Это было как глубокий вздох. Как прощение…

Два меча
Михаил приехал через неделю и в самом деле привез хронометр. На этот раз он зашел к Егору домой. И с облегчением узнал, что Алины Михаевны нет дома: она ушла на завод что-то уточнять насчет будущей работы.
И все же Михаилу было неуютно. Выпил он чаю с Егором на кухне, а потом сказал:
— Пойдем погуляем. Как-то привычнее на ходу разговаривать.
Разговаривали обо всем понемногу, но, конечно, не обошли в беседе и рукопись. И Наклонова.
— Как он? — спросил Михаил.
— Да ничего. Недавно по телику выступал…
— Да? Небось о новых задачах писателей в свете последних решений?
— Не знаю. Я выключил… От руководства студней он отказался, но объяснил, что не из-за меня, а потому что в какую-то долгую командировку собирается… А про меня сказал, чтобы оставили в покое. Не надо никаких разборов.
— Откуда ты знаешь?
— Бутакова сообщила…
Светка действительно недавно подошла и назидательно произнесла: .
— Скажи спасибо Олегу Валентиновичу. Он звонил в школу и просил, чтобы не устраивали никаких собраний и разбирательств. И что у него нет к тебе претензий.
— Рыло в пуху, вот и нет претензий…
— Ох и наглец же ты, Петров…
Даже не «Петенька», а «Петров».
— Зато ты образец. Гордость всей системы народного просвещения… Свежий бутончик на веточке Классной Розы… Не забудь передать ей эти мои слова.
— Не бойся, не забуду.
— Подумать только,— вздохнул Егор — Было время, когда я на тебя даже заглядывался маленько…
Она дурашливо закатила глаза.
— С ума сойти! Но надеюсь, это прошло?
— Без следа.
Егор проводил Михаила на вокзал и там сказал:
— Все хочу спросить… С Асей-то что? .
— С Асей все в порядке,— вздохнул Михаил.— Слава богу, хоть с этим-то все в порядке… Никитка предъявил ультиматум. Или, говорит, вы поженитесь наконец, или я ухожу жить на теплоход к дяде Сереже Снежко. Куда теперь нам деваться?
— Ну и… когда?
— Ну и скоро… Не бойся, сообщу.
Возвращаясь домой, Егор с удовольствием думал, как в тишине квартиры звонко тикает хронометр. Наполняет ее живой неутомимой жизнью. И он правда тикал — слышно было даже в прихожей. И Егор весело заспешил в комнату.
Но когда он вошел, увидел, что над хронометром наклонилась мать. Она обернулась:
— Это откуда у тебя?
— Гаймуратов приезжал, привез…— нехотя сказал Егор.
— Что, в подарок?
— Да, вроде…
— Что значит «вроде»? .
— В общем, мне. Насовсем.
— Но это же очень дорогая вещь. Корабельный хронометр, я знаю…
— Конечно, дорогая,— не удержался Егор.— Это хронометр Анатолия Нечаева.
— Я так и думала ,— тихо ска зала Алина Михаевна.
— А что такого?
— Да нет, ничего…— Она ушла и уже из другой комнаты громко сообщила: — Егор, я договорилась о продаже машины.
— Ну и прекрасно.
— Нужно твое согласие…
— Сколько угодно.— Он почувствовал в своем тоне лишнюю ощетиненность, сказал помягче: — Чем скорей, тем лучше. А кому?
— Не знаю пока… Андрей Данилович сказал, что нашел покупателя.
— Кто сказал?
— Ну… Пестухов.
— А ему-то что надо?
— Помогает… Он был другом отца.
— Неужели? — не выдержал Егор.
— Да! И не забывай, что теперь это наш единственный друг.
— Ну-ну…— сказал Егор.
Встреча с «единственным другом» произошла через пять дней.
У восьмиклассников в этот день было всего три урока, потому что школа готовилась к демонстрации. Погода стояла совершенно летняя, уже проклевывались почки. Великанский термометр на теневой стороне многоэтажного Института связи показывал двадцать три градуса. И настроение было празднично-каникулярное — послезавтра Первомай.
В таком настроении пришел Егор домой, без куртки и шапки, в расстегнутом пиджаке. Открыл бесшумный замок своим ключом и услыхал в комнате голоса.
Алина Михаевна и Пестухов сидели у накрытого стола. Мать что-то с быстрым нервным смехом говорила Пестухову, а он часто кивал и ладонью мягко похлопывал ее по открытой до локтя руке.
— Здравствуйте, Андрей Данилович,— отчетливо сказал Егор.— Я не помешал?
Пестухов дернулся, убрал руку под скатерть, сел прямо. Заулыбался:
— О, Егор… Викторович. Какой ты рослый стал. Ничего глупее сказать он не мог.
Мать суетливо спросила:
— Горик, ты откуда? Так незаметно вошел…
— Из школы, вестимо… Замок хорошо смазанный,
Пестухов торопливо распрощался. Алина Михаевна вошла в комнату к Егору. Он сидел на тахте и слушал, как тикает хронометр…
— Андрей Данилович уже совсем договорился с покупателем,— напряженно сказала мать.
— Андрей Данилович — мужик быстрый…
— Горик… Не понимаю, почему он тебе так не нравится.
Не поднимая лица, Егор проговорил:
— Мне не нравится другое…
— И… что именно?
Понимая, что нельзя это говорить, и зная, что все равно молчать не сможет, Егор тяжело сказал:
— Как ты быстро забываешь… Сперва Нечаева, потом…
Мать ударила его по щеке, по другой. И еще… У Егора мотнулась голова, но он не закрылся, продолжал сидеть так же. И лишь когда мать заплакала, медленно встал.
— Вот так. Сразу решили все вопросы…
Мать сквозь слезы выговорила:
— Ты думаешь… мне легко? Ты хоть раз меня спросил?.. А ты понимаешь, что мы совсем одни? Что так, как раньше, мы жить не сможем?
— А ты хочешь жить, как раньше? — искренне удивился Егор.
Мать перестала плакать. Несколько секунд они, словно очнувшись, смотрели друг на друга. Егор переступил на ковре.
— Я пойду… Мне к Юрке Громову надо, насчет билетов по русскому…
На самом деле он хотел попросить у Юрки велосипед и погонять по улицам. Просто так, проветрить голову. Или пойти с Юркой в кино, если есть на афишах что-нибудь подходящее. Но когда Егор вышел из-под арки на улицу, он увидел, что ему навстречу шагает по солнечному асфальту Ваня Ямщиков.
Ваня заметил Егора издалека, заулыбался и двинулся вприпрыжку. Он был одет уже по-летнему, в новых зеленых шортах, в рубашке с короткими рукавами — ярко-желтой, вроде одуванчиков, что во всю цвели у заборов и фундаментов. Тоненький такой и жизнерадостный… Правда, в улыбке мелькало смущение, а в прыжках была чуть заметная скованность. Егор понял Ванюшку: вспомнил себя такого же, когда согревшимся весенним днем, словно желая поторопить приход настоящего лета, скидываешь осточертевшую шерстяную форму и выскакиваешь на улицу вот такой голорукий, голоногий — первый раз в году, раньше других. И сердце колотится от смеси чувств: радостной легкости, какой-то стыдливой беззащитности и в то же время дружеской доверчивости, с которой отдаешь себя солнцу и долгожданному теплу…
— Лето празднуешь ? — сказал Егор.— Молодец. А что от Веньки слышно?
Танцуя рядом с Егором, Ваня сообщил:
— Завтра приезжает. Я к тебе и шел, чтобы сказать.
Егор обрадовался, хотя и так знал почти точно — завтра. Анна Григорьевна уехала за Венькой еще накануне.
— Ты куда идешь? — спросил Ваня.
— Куда глаза глядят.
— Пойдем тогда к нам!
— Зачем?
— Ну… так. «Спартака» тебе отдам, я уже опять перечитал всего.
— Ты хитрый. Ты мне его отдашь, а  я с ним таскайся потом по городу, да? Нет уж, сам принесешь.— Ну, ладно… А с тобой можно? «Потаскаться по городу»? — Он глянул хитровато и просительно.
— Пошли,— кивнул Егор. Он был рад. Не хотелось уже ни на велосипед, ни в кино с Юркой. Хорошо было идти просто так, смотреть на зеленые клювы лопнувших кленовых почек, на танцующего то справа, то слева, то впереди Ванюшку. На брата Веньки. И хорошо было помнить, что Венька приезжает завтра…
А как они встретятся, Егор и Венька? Вдруг вместо радости возникнет между ними тяжелая неловкость, когда не знаешь, о чем говорить, как себя вести? В конце концов, откуда Егор взял, что он зачем-то Веньке нужен? С какой стати? Ну, несколько писем было между ними, ну, книги Егор посылал в больницу. Ну, к Ванюшке заходил… Это что, дружба?
Но не хотелось тревоги. Ничего плохого не хотелось.
Даже обида на мать растаяла, хотя кожу на щеках до сих пор покалывало от недавних хлестких ударов. Пусть… Зато вон какой день, просто июнь.
Конечно, Егор понимал, что будут еще холода. В мае случается и слякоть и даже снегопады. Но именно потому день этот с его непрочным теплом, с первой зеленью и жизнерадостным «летним» Ванюшкой был таким хорошим.
Ваня перестал пританцовывать, пошел рядом и серьезно сказал:
— Я читал вчера опять, как Спартак дрался последний раз… Он здорово дрался, только там не написано, что он бросил щит и сражался двумя мечами. Веник говорит, что это в другой книге. Не знаешь, в какой?
— Не знаю… Но, наверно, так и было.
— Наверно. Значит, два меча лучше, чем меч и щит, да?
— Смотря какой бой. Бывает, что и лучше… Вань, хочешь в сад имени Пушкина? Там, говорят, игральные автоматы поставили. У меня три пятнадчика есть…
— Ага! — Ваня подпрыгнул.— И у меня два, вот! — Он выхватил денежки из кармана, подбросил на ладони.— А если не работают автоматы, то мороженое…
Дорога к саду Пушкина вела мимо школы, и в полквартале от школьных ворот встретили они Ванину учительницу.
— Здрасте! — сказал Ваня, хотя, конечно, видел ее совсем недавно, на уроках. И Егор буркнул «здрасте». Один-то он не стал бы с ней здороваться, но раз с Ванюшкой идут…
Она рассеянно кивнула. Но когда уже разминулись, вдруг окликнула:
— Ямщиков!
Ваня и Егор обернулись. Анастасия Леонидовна шагнула назад и раздраженно сказала:
— А почему ты не на репетиции? Шастаешь по улицам неизвестно с кем, когда весь класс работает.— Она сделала еще шаг к Ване и возвышалась над ним — рослая, красивая, рассерженная. …
Ваня поднял лицо. Сказал без боязни:
— А к акая репетиция? Вы же сами всех отпустили.
— Я? Отпустила? Я сказала Лене чтобы она проверила все ваши номера для утренника! Ты хочешь мне наврать, что она вас не оставляла?
— Она оставляла. Только не всех, а у кого стихи и танцы. А я только в хоре…
— А хор не должен, по-твоему, репетировать? Будете голосить на концерте, как мартовские коты? Кто это придумал вас отпустить? Стрельцов? Кто в классе хозяин — я или Стрельцов?
— Стрельцов вовсе ни при чем,— сказал Ваня.— Лена говорила, что хора сегодня не будет, потому что баянист занят.
— Баянист не твоя забота! Надо быть там, где коллектив, а не болтаться!
Ваня чуть заметно пожал плечами, глянул на Егора: что, мол, поделаешь.
— Ну, ладно. Пойду на репетицию.
Независимо-покладистый Ванин тон окончательно взвинтил Анастасию Леонидовну.
— Да? Пойдешь? В таком виде, без формы? Там тебе не парк культуры и не цирк. Там школа! Ясно? Шко-ла!
— Не уроки же…— тихо сказал Ваня.
— Школа — это всегда уроки! Заруби себе на носу!
Егор мгновенно вспомнил, как запрокидывал Ваня лицо с разбитым носом, а Венька смывал кровь.
И Егор сказал:
— Чего вы на него кричите? Привыкли?
Она мгновенно перенесла свой гнев на Егора:
— А ты!.. Ты!.. Шпана! Ты что суешься? Мало, что один брат из-за тебя в больнице, хочешь довести до беды и второго?! Ямщиков, чтобы я тебя больше не видела с этим!.. .
У Егора, как от недавних оплеух, заломило щеки. Ваня шагнул назад, взял его за рукав, потом отпустил. Егор, сжимая губы, смотрел Анастасии Леонидовне в лицо. Вся ее красота облетела с лица, как пудра, оно было красно-пятнистым.
— Замолчите. Если ничего не знаете…— глухо сказал Егор.
— Он говорит «замолчите!». Учительнице! Это ты у меня заткнешься! На педсовете! Загубил одного брата и гуляет с другим, как ни в чем не виноватый! Сидел бы лучше, как мышь!
— А пока я буду сидеть, как мышь, вы будете издеваться над ними. Да?.. Тыкать мордой о парту, орать, гонять, доводить до слез. Вы все… И доводить их, чтобы бегали из дома, да?.. И до могилы, как Димку Еремина… Да?!
Она хлопнула губами. Замигала. Может, что-то слышала раньше о Димке. А может, просто потеряла дар речи. Егор повернулся, чтобы взять Ваню за руку и уйти.
Вани не было…
То ли испугался Ваня Настасьиного крика, то ли просто решил, что лучше всего — с глаз долой. Что с него возьмешь, совсем еще малек…
Ладно, если просто испугался… А если подействовали Настасьины слова, что Егор виноват в несчастьях Веньки? И ушел Ваня не со страха, а от неожиданного и тяжкого открытия, что Егор — враг?
Потерянно шагая по улице, убеждал себя Егор, что все это чушь, Не может Ваня так стремительно стать к нему, к Егору, другим. Он ведь и раньше все знал и понимал.
Но тоскливая тревога была сильнее логики, и наконец Егор отдался этой тревоге полностью. Безнадежной,
изматывающей. И день уже был не день, и солнце — не солнце…
На остановке вскочил Егор в автобус и через пять минут оказался дома. Он машинально, без удивления, отметил, что на лестничной площадке, против лифта, прислонен к стене пыльный велосипед (вот кому-то досталось тащить его на седьмой этаж). Отпер дверь. Мать встретила его в прихожей. Смотрела виновато. Торопливо сказала:
— Горик, к тебе мальчик пришел. У тебя в комнате сидит, ждет. Я дала ему твои тапочки, надень папины…
Егор, не сняв кроссовок, шагнул в комнату. На тахте сидел, неловко выпрямившись, с толстой папкой на коленях Денис Наклонов.
Денис встал. Глядя мимо Егора, произнес отчетливо:
— Отец велел передать. Вот…— он протянул папку.— говорит: «Раз Петров считает, что это его, то пусть…»
Егор с недоумением и с тяжелой неловкостью и в то же время с толчком радости принял в ладони увесистую папку из пыльного шероховатого картона. Что он мог сказать? Можно было ожидать какой угодно развязки у истории с рукописью, но чтобы вот так…
Денис поглядел наконец Егору в лицо. Сказал уже тише, спокойнее:
— Отец говорит, что нашел это давным-давно, когда разбирал какой-то архив в Новотуринске. Он думал, что это просто чьи-то заметки, выдержки из разных журналов. Как документы… Он понятия не имел, что это чья-то законченная книга… Там, кстати, нет нескольких страниц, в начале и в середине… Беспомощность этого объяснения была так очевидна, что Егор отвел глаза. Денис упрямо проговорил:
— Ты думаешь, в его повести много совпадало с этими бумагами? Только некоторые места… Но он теперь вообще не будет писать про это, он порвал и сжег на даче свою повесть. Говорит: «Не хочу, раз так получилось… А это,— говорит,— отдай»…
«Если совпадали только некоторые места, зачем сжигать свою повесть? Не проще ли переделать?..— подумал Егор. И еще подумал: — А почему не сжег все? И кургановскую рукопись тоже? Тогда бы — ни следов, ни обвинений…» Однако, мысли эти проскочили скомканно, сумбурно — на фоне странной виноватости, которую Егор испытывал перед Денисом.
Но одна мысль повторилась. Четко:
«Почему он все-таки вернул рукопись?.. Денис, ты его заставил?»
Он спросил это Дениса Наклонова глазами, и тот понял. Порозовели щеки. Сжались губы. Но взгляда Денис не отвел. Повторил:
— Не думай, будто он списывал. Больно ему надо…
«Я не думаю, Денис. То есть думаю, но этого тебе не скажу никогда. Я тебя понимаю…»
Отцов не выдумывают, они такие, какие есть. Но если вдруг оказывается, что не такой он, каким был в твоих глазах, наступает, наверно, отчаяние. И тогда — или со слезами, или, наоборот, со стальным упрямством ты говоришь: «Зачем ты так? Ты же сам учил меня честности…» И, наверно, отец — если он отец — понимает, что больше нельзя шагать назад. Сзади — черта. И тогда он готов отдать все на свете, не то что чужую рукопись… В конце концов, что дороже: рукопись или сын?
Но это уже были не мысли, а скорее ощущение, полудогадка.
И еще одно почувствовал Егор. Что не даст Денис отца в обиду, какой бы тот ни был. Будет отстаивать его перед Егором, перед собой и перед самим отцом — Олегом Валентиновичем Наклоновым. И перед всем белым светом.
И это было справедливо.
«Я понимаю»,— чуть не сказал Егор. Но не решился. Да и все ли он понимал?.. А что еще сказать? «Спасибо за рукопись»? Глупо и неловко. А может, подробнее: «Я вижу, как тебе трудно, только пойми и меня, я не мог не ввязаться в это дело, я обязан был, потому что за мной и Курганов, и Толик Нечаев — тоже отец! Это было неизбежно, все , вело ко мне. Все линии! У меня даже нарисовано это, хочешь, покажу?»
Но это был бы уже долгий разговор. А с какой стати Денис должен выслушивать излияния Егора Петрова? Он, Денис Наклонов, сделал все, что был должен. И за себя, и за отца. И теперь с чистой совестью может уйти…
Но ведь надо же что-то сказать! Может, просто: «Не злись на меня..» Ох ты, чушь какая!..
И в этот миг отчаянно взорвался, заколотился, сбив привычную плавную мелодию, сигнал у входной двери.
Егор прыгнул в прихожую, рванул запор. Встрепанный, в сбившейся рубашке, задохнувшийся, встал на пороге Ваня.
— Егор!.. Они там… Наши газеты в макулатуру, в машину… Давай, может, успеем.
Как много может подумать человек за несколько секунд: сообразить, вспомнить, прийти в отчаяние, скрутить это отчаяние, прикинуть план действий… И все это, пока мгновенно оглядываешь взмыленного Ванюшку (цел ли?), виновато оборачиваешься к Денису (извини, но видишь — не до беседы!), толкаешь Ваню перед собой и вместе с ним летишь к лифту (дверь после Вани даже еще и не закрылась)…
Вот дубина Егор Петров! Сколько раз собирался потребовать у вожатой «Новости Находки» и отнести Ямщиковым! А потом — то одно, то другое. Конечно, грустные были дела, тяжкие, но Веньке-то от этого будет не легче, когда завтра узнает, что лучшие номера «НН» отправились в утиль… Кто посмел? Ошибка? Или нарочно?.. Могли и нарочно, потому как газеты «йидейно не выдержанные и подрывают педагогические принципы»…
Только бы успеть!
Неделю назад восьмиклассники работали на субботнике, убирали двор, и Егор видел, как ребята из младших классов складывают в углу у школьной мастерской кипы старых газет, бумаги и картона. Получилась целая куча, до крыши мастерской. Потом эта» куча лежала и лежала, не было машины… Сегодня тоже субботник — для тех, кто не работал в прошлый раз, не смог или прогулял. И, видимо, как раз пришел грузовик. И, наверно, Ваня как-то заметил свои газеты в куче бумаг… Все это можно уточнить потом. Сейчас главное — не опоздать…
— Постой! — звонко сказал в спину Егору Денис.— Возьми велосипед! На нем быстрее!
Рассуждать некогда, на «велике» действительно быстрее. Егор поставил ногу на порог лифта — чтобы дверь не закрылась.
— Давайте!
Денис и Ваня воткнули в кабину вскинутый на заднее колесо велосипед. Втиснулся Ваня.
— Я прибегу в школу,— крикнул Денис, и дверь задвинулась с нетерпеливым лязгом.
Весу в Ванюшке — как в охапке соломы. Если бы не держал Егора за ремень, даже и не почуешь, что он на багажнике. И Егор мчался, давил на педали, срезая углы на перекрестках, пересекая пустыри, где были уже просохшие твердые тропинки.
Один раз Ваня вскрикнул.
— Вань, ты что?!
— Репейником врезало! Ничего, жми!
— Как ты узнал про газеты?! .
— Когда Настюшка с тобой заругалась, ко мне Вовка Шарков подбежал! Сказал, что видел! Как в машину кинули!
— И что?!
— Я сразу туда, а там этот… который физик.
И ребята большие! Я говорю: «Отдайте!» А они: «Не мешай, там ничего нет!» Я опять, а они: «Пошел прочь!» Я долго просил, а они..,
— И Поп-физик?
— Он: «Отойди, мальчик…» Я тогда Вовку за нашими ребятами послал, а сам к тебе!
— Почему ты сразу меня не позвал?! Я же рядом был!
— Я не думал… что они так! Сперва думал — отдадут!..
«Лишь бы не ушла машина,..»
Она еще не ушла. Егор увидел это почти за квартал. Переулок вел к школьному забору, к боковой калитке. Под уклон. За низкой бетонной изгородью виден был стоявший во дворе грузовик. Над бортами поднимались пухлые вороха макулатуры. На них топтались двое мальчишек, ловили пачки, которые им бросали снизу. Но вот перестали ловить. Прыгнули с кузова… Машина гуднула и медленно пошла на асфальтовую дорогу, ведущую к школьным воротам.
— Ванька, с коня!
Егор крикнул это без всякого пижонства, без всякой романтики. Просто короче это было, чем «с велосипеда» и даже «с велика». И Ваня -— вот молодец! — без малейшего спора и промедления скатился с багажника. На миг Егор оглянулся, заметил, что Ванюшка поднялся с земли, трет коленки. Ладно, жив…
Нельзя было выпустить машину со двора. На улице — не догнать, не задержать. Егор влетел в боковую калитку и по тропинке среди ломкого прошлогоднего бурьяна, у самой изгороди, гнал велосипед к распахнутым решетчатым воротам. Наперерез грузовику. А тот уже катил по асфальту бодро, деловито, хотя и не очень быстро.
Не было страха! Хоть под колеса! Хоть на таран!..
Он успел. Звоном и скрежетом отозвался велосипед на мгновенный тормоз. Слева у самого плеча увидел Егор дышащий теплом и бензином, словно вздыбленный радиатор…
— Ты что, сволочь такая! Себя не жалеешь — меня пожалей! — орал усатый шофер, наполовину высунувшись из кабины. Усы казались очень черными на совершенно белом лице.
Но не было у Егора страха.
— Марш назад! — гаркнул он шоферу.— Куда Венькины газеты повезли! Воры!
Он скинул с плеча ладонь Поп-физика:
— Руки!.. Куда повезли газеты Ямщикова?! Все равно не пущу!
Два незнакомых старшеклассника сдернули Егора с велосипеда, хотели отшвырнуть, но умело и стремительно Егор дал ребром ладони одному по губам, а другого посадил на асфальт ударом в поддых…
Вот где случился неравный бой. Думал — будет это с приятелями Копчика и Курбаши, а оказывается вот что!.. Значит, они такие же, раз против
Веньки! Две стороны одной медали! Вон и завуч Тамара Павловна бежит сюда, размахивая руками.
— Что происходит?! Да он с ума сошел! Звоните в милицию!
Пусть хоть всю милицию города созовут! Он умрет здесь на дороге!
Егор отскочил назад, встал в воротах. Потянул к себе одну решетчатую створку, другую. Их заело. Не закрыть собой широкий проезд!.. Но со звоном грянулся под колеса машины второй велосипед, и рядом встал Громов. Вцепился в руку Егора.
Счастливый, чуть не со слезами, Егор крикнул:
— Откуда?!
— Ванькины пацаны позвали!
Справа тоже кто-то вцепился в руку Егора — ладонь в ладонь. Егор не видел, кто. Потому что с яростным восторгом следил, как между ним и рычащим радиатором встает плечом к плечу десяток маленьких и абсолютно бесстрашных второклассников. Тех, кого не разучили еще быть людьми ни грозная Анастасия Леонидовна, ни здравомыслящие родители, ни вся жизнь…
Шофер уже не кричал. Смотрел молча. Поп-физик что-то лихорадочно говорил Тамаре Павловне. Старшеклассники из бригады Поп-физика растерянно сопели.
Всем им Егор сказал уже не громко, с последней надеждой, с последним убеждением:
— Ну, вы что! Ну, разве вы не люди хоть немного? Там же газеты Ямщикова! Он их делал целый год!
— Нет там никаких газет! — крикнул Поп-физик.— Что за чушь! Это старая макулатура!
— Газеты тоже старые! Их туда нарочно кинули! — отчаянно сказал Ваня, и еще несколько..голосов крикнули: «Мы видели!»
— Да это черт знает что! — проговорил Поп-физик.— Вы в школе или где? Освободите дорогу!
— Еще чего! — рассмеялся Егор. Не было страха.
— А в чем дело-то? — вдруг спросил с подножка шофер.— По какой причине такой базар? — Он уже успокоился.
— Там стенгазеты моего брата! — звонко сказал Ваня.— Они их нарочно в макулатуру!
— Ямщиков! Как ты смеешь! — Тамара Павловна махнула руками, как курица крыльяхми.— Ты что врешь! Теперь что прикажешь, всю машину разгружать?
— Хоть десять машин,— сказал Егор. Он держал крепкие ладони — Юркину и еще чью-то, но казалось, что это два меча. Один — свой, другой — всех, кто не может быть здесь, но за кого Егор обязан воевать. И знал уже Егор, что, в отличие от Спартака, он победил.
— Товарищ водитель, вы можете ехать,— решительно произнесла Тамара Павловна.— Мальчики отойдут.
— Фиг,— сказал в шеренге второклассников грубиян Стрельцов. А шофер сошел с подножки и стал закуривать. И сообщил:
— Вы уж извините, я пединститутов не кончал. Давить детей меня не учили…
Егор увидел, как с дальнего конца двора идут несколько рослых десятиклассников. И среди них Костецкий. По тому как ловко и без разговоров принялись они за дело, ясно стало: они все знают. Видно, кто-то успел сбегать за ними и все объяснить. Костецкий гибко и красиво взметнул себя в кузов и начал кидать бумажные пачки остальным. Его друзья ловко укладывали их на асфальт.
— Костецкий, это вам так не пройдет,— сказал Поп-физик.
Но больше никто ничего не сказал, и все в тишине смотрели, как работают десятиклассники и растет груда макулатуры на асфальте.
Наконец Костецкий поднял пачку ватманских листов с разлохмаченными краями.
— Ванюшка, эта?
— Да!!
— Держите, хлопцы!
Второклассники поймали пачку в протянутые руки, и Ваня прижал ее к перемазанной ярко-желтой рубашке.
Вот и все. Можно было расцепить руки и уйти с дороги. Можно было даже помочь загрузить снова машину.
Егор отпустил руку Громова и посмотрел наконец направо. Рядом стоял Денис. Серьезный, с привычно-насупленным взглядом из-под волос.
Они разжали руки не сразу. Только через долгую-долгую секунду.

ПОСЛЕСЛОВИЕ
Визит учебного корабля
Среди пасмурных и зябких дней ленинградского мая выдался вдруг ясный и очень теплый. Такой безоблачный, что Нева из желто-серой превратилась в голубую, будто Черное море. И редактор, выйдя из дома, решил, что пойдет на работу пешком.
Это был пожилой редактор, хотя и ведал журналом, у которого главным читателем была молодежь. Высокий, сухощавый, с внешностью потомственного ленинградского интеллигента. С тем еле заметным следом-тенью на лице, по которому знающие люди определяют человека, перенесшего в детстве блокаду…
Редактор шел через Литейный мост, и солнце грело ему плечи сквозь плащ. И он думал, что внук Сашка был прав, когда скандалил с матерью: не хотел идти в школу в теплой куртке. Правда, это было утром, а сейчас полдень. Редактор всегда начинал работу перёд обедом, чтобы закончить поздно вечером…
Выйдя на Литейный проспект, редактор слегка помрачнел. Он представил, что в редакции его наверняка встретит заведующий отделом прозы и скажет что-то скучно-неприятное. Он, этот заведующий, был, без сомнения, прекрасный работник, опытный литератор, автор нескольких книжек, но повадкою напоминал редактору осторожного пожилого кота. Сходство увеличивали прямые усы на полном лице и некоторое мурлыканье в голосе. Пряча за этим мурлыканьем досаду и беспокойство, заведующий и сказал при встрече:
— Евгений Дмитриевич, Ираида Львовна справедливо утверждает, что эту безхозную рукопись уместить в трех номерах невозможно. Может быть, все-таки поставим вместо нее «Девушку с буровой»? Испытанный автор, актуальная тема… Зачем нам какая-то самотечная повесть сомнительного происхождения?
— Борис Борисович… Мы же все решили на редколлегии.
— Решить-то решили, но как-то все-таки…
Чувствуя неприязнь и зная, что заведующий отделом об этой, неприязни догадывается, редактор скрыл ее в полушутливом тоне:
— Но, любезнейший Борис Борисович, вы же ведаете отделом прозы, а не отделом «как-то все-таки». Будем готовить к печати, как договорились…
— Ну что ж… Тогда я могу так и передать тому… «кадету»?
— Кому?
— Молодому человеку, который осчастливил нас этой архивной находкой. Он звонил сегодня, хочет прийти. Говорит, что в Ленинград попал всего на сутки, зайдет после обеда.
— Вот и хорошо. Попросите его заглянуть ко мне.
В кабинете редактор сел в привычное кресло, с привычным неудовольствием посмотрел на кипу непрочитанных рукописей и привычно прикинул план сегодняшних дел. Их было «от пупа и до маковки», как выражается Сашка. И все же настроение не испортилось.
Комната сегодня казалась на редкость просторной и даже незнакомой — от щедрого солнца. Редактор глянул на май за окном, приласкал глазами стоявшую на подоконнике модель двухмачтовой брамсельной шхуны — подарок внука. Улыбнулся и сказал секретарше в открытую дверь:
— Галина Викторовна! После обеда зайдет молодой моряк по фамилии Петров. Умоляд) вас, не изображайте Сциллу и Харибду, пустите его сразу ко мне.
Как многие люди, в юности мечтавшие о море но моряками не ставшие, редактор испытывал слабость к кораблям и к представителям всяких флотских профессий. Слабость эта была почти детская, редактор ее стеснялся, ибо знал: о ней догадываются и над ней подшучивают. Потому он так сурово и обратился к милейшей Галине Викторовне.
Петров появился в четверть третьего. Был он без фуражки, штатская курточка скрывала морфлотовскую форменку, но сукокные брюки и казенные ботинки выдавали принадлежность Петрова к курсантской братии торговых и рыболовных мореходок.
— Здрасте… Борис Борисович сказал, чтобы я к вам зашел…
Курсант Петров явно стеснялся главного редактора. Пригладил пшеничную шевелюру, растянул в полумесяц широкие губы, но глаза были беспокойные. Не надеждой.
Редактор вышел из-за стола, протянул руку.
— Товарищ Петров? Я вас видел мельком прошлый раз в отделе прозы… Садитесь, прошу,— он показал на кресло. Но курсант Петров сел рядом с креслом на скрипучий канцелярский стул (тот, который обычно служит стремянкой для уборщицы). Поставил у громадных своих ботинок аэрофлотовскую сумку. Теребил ее ремень и смотрел на модель шхуны.
А редактор смотрел на Петрова.
— Какими судьбами в Ленинграде? Или специально к нам?
Петров, сидевший боком, обернулся.
— Нет, мы перегоняли сюда из Гданьска новый парусник. Он будет участвовать в празднике «День города».
— А! Это из серии учебных фрегатов, которые поляки строят по нашему заказу?
Петров кивнул. Редактор сказал с ноткой ревности:
— Если парусник шел к нам, а не в Калининград, не могли разве набрать экипаж из наших, ленинградских ребят?
— Отовсюду брали. Тех, кто уже знаком с парусами.— Ах да! Вы, кажется, в прошлом году ходили на «Крузенштерне»?
— Да, в регате…
— Ну и как?
Петров опять улыбнулся и стал смотреть на шхуну.
— Ну как… Хорошо. Чего хотел, то и было.
— Я почему спросил. Не все курсанты любят паруса.
— Нет, я хотел… Я потому и в Калининградское поступил, чтобы поближе к «Крузенштерну». Оттуда всегда набирают практикантов на него…
— Ну что же, тогда поговорим о Крузенштерне. Не о барке, а об Иване Федоровиче… Точнее, о повести, которую вы нам предложили.
Курсант Петров неловко зашевелился на скрипучем стуле, выпустил ремень сумки. Глянул с откровенной боязнью.
«На реи он лазит наверняка более смело»,— подумал редактор. И ободряюще сказал:
— Надо уточнить некоторые детали… Редакторской доработки повесть почти не требует, но необходимо, чтобы специалисты сделали комментарии, Впрочем, это забота редакции. А поговорить я хочу о вашем предисловии. Есть кое-какие замечания.
Курсант Петров снова завозился на стуле.
— Да, прозаик из меня никакой… Как и поэт, конечно…
— Прозаик из вас… Впрочем, об этом после. Меня пока беспокоит фактическая сторона. Вы  подробно описываете начало всей истории с рукописью, а затем — все как-то глухо. Вот…— редактор притянул к себе раскрытую папку.— «…Потом оказалось, что рукопись все-таки не погибла. Кочуя по чердакам и архивам, попала она в руки одного человека и долго лежала у него никому не известная. А несколько лет назад снова сплелись вокруг нее загадки и разгадки, события и встречи… Нашлась даже древняя машинка. Прозвучал со старой пленки голос инженера Нечаева, который наизусть читал эпилог повести. Августовским вечером в Севастополе, на палубе «Крузенштерна», он рассказал курсантам о гибели капитан-лейтенанта Алабышева, а через несколько дней сам погиб от рук убийц. Судьбу рукописи он так и не узнал… Но время, которое до сих пор стучит в старом корабельном хронометре Арсения Викторовича Курганова, все расставляет на свои места. Закончились и приключения потрепанной картонной папки с повестью «Острова в океане». Она попала к автору этих строк. И он — последний в ряду тех, через чьи руки она прошла,— предлагает ее читателям. Пусть ребята и взрослые хотя бы через сорок лет узнают писателя Курганова. И, может быть, его герои — люди давних дней — заставят лишний раз кого-то задуматься: так ли мы живем? И зачем? И не виноваты ли в чьих-то несчастьях? И как быть, если виноваты?
…А кому-то напомнят они, что есть еще на свете паруса и дальние острова в бескрайнем океане. И пусть читатель не будет на автора в обиде за это название, одинаковое с романом Хемингуэя. Повесть была написана раньше…»
Редактор кончил читать. Курсант Петров смотрел в пол, и щеки у него были темно-розовыми. Он выдавил:
— Ну, я же говорю… Скверно, конечно…
— Да нет, я не упрекаю вас за стиль. Написано несколько патетично, однако в данном случае это уместно… Но почему у вас скомкана в конце история рукописи? У кого рукопись была?
Курсант Петров потер щеки и стал смотреть в окно.
— Не хотелось писать подробнее. Сложно это…
— Но у читателей возникнут вопросы.
Курсант Петров чуть заметно, однако упрямо пожал плечами.
— Ну, тогда вопрос у меня,— сказал редактор.— Деликатный. Если не считаете возможным его касаться, то и не отвечайте. Но… несколько лет назад случай свел меня с одним литератором. Назовем его товарищем Эн… И он говорил мне о повести с похожим сюжетом. Закончит, мол, и предложит нашему журналу. Это… никак не связано?
— Это… наверно, связано,— сказал курсант Петров и посмотрел прямо на редактора.— Но «товарищ Эн» сам вернул мне рукопись… после наших объяснений. Чего же еще…
— Чего же еще…— откликнулся редактор. — Что ж, вам виднее.
— Он вернул рукопись,— насупленно повторил Петров.— К тому же он в детстве с моим отцом играл. Сложно все это… И у него есть сын. Такой же, как я…
— Он… ваш друг?
— Нет… То есть не знаю…— Курсант Петров опять взглянул в лицо редактору. Лицо было располагающим, редактор нравился Петрову. Несмотря на непростые вопросы.— Нельзя сказать, что друг. Мы видимся редко… Но… что-то есть, наверно. Случалось, выручали друг друга.
— Понятно.
— Но дело даже не в этом. Я не хочу писать о его отце, потому что это… будто стреляешь, когда противник уже сдался. .
— Да, пожалуй… Хотя товарищ Эн, если и сдался, то лишь в случае с вами. А вообще-то он весьма деятелен и бодр. Набирает силу. Пьеса «Яблони президента» идет в десятках театров.
— Ну и что? — сказал Петров.— Это совсем другое дело. Эту пьесу написал он сам, я знаю точно.
— Да, вы правы, я отвлекся. Просто пьеса мне не понравилась, хотя критики хвалят взахлеб.
— Мне она тоже не понравилась,— вздохнул Петров.— Но это уже особая тема…
— Вы правы еще раз. Вернемся к нашей теме… Оставим предисловие как есть, не будем трогать товарища Эн… Поговорим лучше о вас. Ваша специальность — штурман?
— Будущий…
— И судя по всему, будущий литератор,— без улыбки сказал редактор.
Щеки курсанта Петрова опять зацвели. Он пробормотал:
— Это уж как получится…
— Я прочитал ваши стихи.
— Да?..— И стало длинному, большому курсанту Петрову совсем неуютно на этом подло скрипящем стуле.— Я даже и не думал, что вы.,, что сам главный редактор будет… Думал, так просто кто-нибудь поглядит, если будет время…
— Я прочитал, когда просматривал портфель отдела поэзии. Неплохие  стихи. Не очень оригинальные, но есть сделанные крепко. Можно было даже некоторые напечатать, если бы не такая перегрузка в журнале.
— Да ну их совсем…— сдавленно сказал курсант Петров.
— Дело не в этом, что «ну их совсем», а в том, что, по-моему, это для вас просто начальный этап. Вы со временем наверняка перейдете на прозу… Нет пока таких мыслей?
— Вообще-то есть…— курсант Петров несолидно шмыгнул носом и завозил по полу могучим ботинком.
— Не поделитесь?
— Я… у вас, наверно, и так времени нет…
— Есть,— сказал редактор.
— Ну… Я набрасывал что-то вроде плана повести. Называется «Визит учебного корабля».
— А! Это по впечатлениям недавних плаваний?
— Нет… Тут по всяким другим впечатлениям. — Курсант Петров слегка оживился.— Может, даже немного фантастика. Сначала про одну картину… На выставке…
— Интересно…
— Выставка художников в небольшом городе… Ну, там, как обычно, портреты передовиков, местные пейзажи, натюрморты… И вдруг — большое полотно. Такое синее с желтым. Море, небо, желтый берег. И городок на берегу — белый, одноэтажный, степной. И так написано, что даже зной чувствуется… А у причала, за домами — парусник. Ну, паруса, конечно, скатаны на реях, только рангоут и такелаж в небе… И он такой громадный, этот корабль, по сравнению с городком! Даже борта над крышами поднимаются, а весь корпус растянулся на два квартала. И мачты совсем в поднебесье, в четыре раза выше водонапорной башни и колокольни… Это ведь и в самом деле так. Придвиньте «Крузенштерна» к такому городку, сами увидите…
— Придвинул,— серьезно сказал редактор.— Впечатляет.
— Ну вот… А по улице, по кривой такой, среди камней и полыни, бегут к берегу мальчишки… А один мальчишка, это уже не на картине, а в городе, где выставка, сбежал из школы и на эту выставку заглянул. Случайно… Сбежал там из-за всяких причин, не виноват он даже… Ну, и замер перед полотном. И ходит потом каждый день, смотрит… На улице слякоть, осень, а на картине солнце, море и корабль этот… И вот такая тоска у мальчишки, что… ну, как это сказать… она раздвигает границы реального…
— И мальчик оказывается на корабле?
— Не-е…— Петров помотал головой совсем по-детски.— Тут другое. Просто лето приходит удивительно быстро. А может, мальчишке так показалось, потому что все время помнил картину, как бы жил в ней… И тоска у него по парусам. А моря нет рядом, только река. И вот он с друзьями делает корабль: плот связывает или старую лодку они чинят, я еще не придумал… В общем, это повесть о плавании по реке. Но плавание там — не главное, там много всего… Главное, что они однажды пристают к небольшому поселку, а в нем тоже мальчишка, лет девяти. И для него этот случайный самодельный кораблик — как для того, для главного героя корабль на картине. Но сейчас-то ведь уже не картина, а по правде. И куда теперь этого мальчишку девать, который на берегу?.. Ну, я заговорился.
— Вы рассказываете очень… емко, что ли. И убедительно. А вот эта картина… с кораблем… Вы ее где-то видели?
— Нет… придумал. Но ведь может быть такая?
— Собственно, она уже есть. В вашей повести.
— Да повести-то еще нет,— стесненно усмехнулся Петров.
— А скажите… Вот это плавание на плоту, оно тоже только воображаемое? Или что-то было?
— Плавание было. Не на плоту, на шлюпке… Я девятый и десятый класс заканчивал в Среднекамске, это у реки город. У родственников жил. Ну, и летом отремонтировали дырявую посудину, поставили прямой парус и отправились. Целый экипаж…
— Значит, есть и герои будущей повести?
— Ну… я не хочу в точности списывать. Но вообще-то есть. Такие пираты собрались: Никитка, Витек, Ванюшка, Генка Стрельцов…
— И вы один ими командовали? Как капитан?
— Нет, были ребята постарше, одноклассники из моей прежней школы: Венька, Юрий… И мой двоюродный брат, взрослый совсем. Тот, у которого я жил. Хорошая компания…
— А… простите, если не секрет, почему вы у брата жили? Вы… без родителей?
— Без отца. А мать вышла снова замуж… Да нет, мы не ссорились, но… В общем, жизнь.
— Егор,— сказал редактор.— Вас ведь Егором зовут? Егор, вот что я хочу сказать. В вашей жизни, наверно, будет много сложностей, трудностей, пертурбаций. Как у всякого. И повесть ваша, возможно, будет писаться с трудом. И покажется не раз, что надо бросить… Обещайте, что не сделаете этого. А?
— Постараюсь,— пробормотал Егор Петров.— Конечно… Хотелось бы…
— А когда закончите, пришлите ее мне… Скажем, через год. Большего срока я вам не даю… А в зачет будущего я обещаю вам вот что: одно ваше стихотворение мы напечатаем. В ближайшем номере.
Егор Петров глянул недоверчиво и радостно. Хотел сдержать улыбку, но губы расползлись полумесяцем.
— Совсем даже не ожидал…
— Напечатаем. «Балладу о хронометре». Она, кстати, как-то перекликается с повестью Курганова… Вот…— он вытянул из-под бумаг знакомые Петрову листы.— Я отложил… Только скажите, чем вам не нравится ваша фамилия? Прекрасная, самая русская… И чем лучше псевдоним «Нечаев»? Или… это как-то связано с тем Нечаевым?
— Связано. Я его сын.
— Бог ты мой. Вот в- чем дело-то… Ну, я уже не отваживаюсь на дальнейшие вопросы.
— Рос-то я с отчимом. Потом он тоже умер… Ну, а фамилию отца я узнал только в восьмом классе.
— Ясно… Выходит, вам в наследство досталась вся эта история.
— И хронометр Курганова,— улыбнулся Егор.
— Кстати, о наследстве… Нам надо коснуться еще одного вопроса, чисто юридического. Повесть будет считаться вашей публикацией, положен соответствующий гонорар… А не получится так, что у Курганова отыщутся прямые наследники и предъявят свои права? Тем более что сам он родом из Ленинграда…
— А, я уже отыскал наследников,— сказал Егор.
— Ого! Как вам удалось?
— Ну, это рассказывать — еще одна повесть. Многие помогали. В том числе и Денис… Сын товарища Эн. Он сейчас здесь, в Ленинграде. В кораблестроительном. Но в конце концов помог счастливый случай. В письмах моей бабушки, матери Толика… Анатолия Нечаева, нашли бумажку с ленинградским адресом… Тетя Варя, моя тетушка, догадалась, что, наверно, это адрес, по которому бабушка сообщала дочери Курганова о его смерти… Ну и точно. В том же доме на Петроградской стороне и живут.
— И кто же наследники?
— Дочь Курганова умерла два года назад. У нее был сын, офицер. Внук Курганова. Он прошлым летом погиб в Афганистане… Сейчас в той квартире живет его вдова…
— Да… но вдова внука, это, увы, не прямая наследница…
— Но у нее есть сын. Правнук Курганова, пятиклассник… Я вам оставлю их адрес.
Выражение «у него выросли крылья» было вполне применимо к второкурснику Калининградского высшего морского училища Егору Петрову. С этим ощущением радостной невесомости он отмахал своими ботинками расстояние от редакции до одного из дальних кварталов Петроградской стороны. И шел теперь к старому, уцелевшему в войну четырехэтажному дому.
Тротуар вывел к бетонной изгороди школьного двора. Изгородь и рама школа были очень похожи на ту, в которой Егор заканчивал восьмой класс. Что поделаешь, типовая постройка,_
Но на школьном дворе не было типовой унылости. Был праздник. Рядом с изгородью репетировали барабанщики: отбивали шаг на месте и ловко лупили палочками по синтетической коже красных лаковых барабанов. Это был тот же марш, который когда-то показывал Егору Никитка, приемный сын Михаила: в школе, где после университета работал Михаил, готовили торжественный сбор, и вот Никитка старался.
Сейчас мальчишки тоже готовились к пионерскому празднику — через несколько дней 19 мая. Над школьным двором, растянутый между столбом спортплощадки и тополем, выгибался, как парус, под теплым ветром широкий кумач:
1987
70 лет Великого Октября
65 лет советской пионерии
Дружина! Крепче шаг на марше!
А потом Егор увидел и настоящие паруса. Почти настоящие. Пунцовые, небесно-синие, пламенно-оранжевые, зеленые, лимонные. Они трепетали над макетом старинного фрегата. Макет был размером с автобус. Корпус фрегата, украшенный узорами, фигурами озорных морских коньков и масляной росписью, стоял на четырех парах велосипедных колёс. Десятка полтора мальчишек возились у корабля: подтягивали тросы, накачивали шины, прибивали к корме щит с номером школы.
Это был, без сомнения, тот корабль, о котором в нескольких письмах рассказывал Костик Бессонов. Значит, и сам Костик должен был находиться где-то здесь.
Егор прошел во двор и спросил у ребят, где Бессонов из пятого «В». Но мальчишки пожали плечами.
— Разве он не из экипажа вашего корабля?
Старший паренек по виду класса из девятого, недовольно сказал:
— Тут много, кто в экипаже. А как работать — не соберешь.
Егор двинулся со двора, и его опять догнала дробь барабанного марша. Сто двадцать шагов в минуту, удар в полсекунды. Ритм корабельного хронометра… И вспомнив про «Балладу о хронометре», Егор снова ощутил радостную невесомость.
Костик Бессонов оказался дома. Он сам открыл дверь Егору. Узнал, заулыбался:
— Ой.. а ничего не писал, что приедешь…
— Так получилось. Мы привели сюда фрегат… Наши ребята сразу уехали в Калининград, а я отпросился на сегодня. Поеду ночью… Мама, наверно, на работе?
— Да… Проходи. У меня котлеты пожарены с картошкой…
Полутемный коридор дохнул на Егора запахом старой коммунальной квартиры. Но просторная комната встретила его солнцем и чистотой. Пахло старым деревом свежевымытого пола, стояло ведро с висевшей на краю тряпкой. Костик радостно сказал:
— Ты садись, я сейчас кончу тут хозяйничать…
Егор скинул у порога свою казенную обувь («Да зачем ты,— сказал Костик.— Вытер бы, да и ладно…»), прошел, сел на край тахты. Как и в прошлый раз, глянул на Егора с настенной фотографии капитан ВВС Вячеслав Бессонов. Командир вертолета, потерявшего управление после выстрелов с земли и врубившегося в склон горы севернее Герата. У капитана Бессонова были спутаны ветром светлые волосы и смешливо искрились глаза. И уже не первый раз в жизни подумал Егор Петров, как хранят фотографии живые взгляды людей, которых нет на свете…
Звякая ведром, Костик деловито сказал:
— Сейчас я буду тебя кормить.
— Да я пообедал в столовой… Слушай, я мимо вашей школы шел, видел ваш корабль. Ничего себе отгрохали! Ребята с ним возятся, я думал, ты тоже там…
— Да не…— сказал Костик. Он стоял спиной к Егору и выжимал тряпку. Потом пошел к двери. Егор смотрел вслед. Он думал, что имя «Костик» очень подходит сыну капитана Бессонова. Мальчишка был как сухая коричневая косточка — щуплый, смуглый, с темным ежиком волос. И с родимым пятном на мочке уха, похожим на твердое семечко… Только глаза не были твердыми. И не коричневые они, а желтовато-серые. Порой не по-мальчишески серьезные глаза, с тенью недоуменно-печального вопроса. Впрочем, понятно…
Вот этими глазами, уже без улыбки, глянул Костя на Егора, когда вернулся. Босой, в подвернутых трикотажных штанах, в раздрызганной майке, с мокрыми руками. Молчаливый.
Глуша в себе невольное беспокойство, Егор сказал:
— А я тебе голландку привез. В которой Гай снимался, помнишь?
Костик быстро кивнул. Помнил, конечно, что Егор обещал прислать алую атласную блузу, которая за двадцать лет не потеряла красоты и блеска и очень годилась для матроса сказочного фрегата. На том корабле, который двинется на стадион впереди праздничной колонны…
В письмах столько было про этот корабль! И как его строили в кружке юных моряков, и как выбирали экипаж. И какие пестрые костюмы нужны для этого экипажа.
Егор достал из сумки газетный сверток (выкатилась заодно и курсантская фуражка). Развернул газету. Розовые отблески разлетелись по обоям, по стеклу фотографии.
— Ух ты,— сказал Костик. Но опять без улыбки.— Спасибо.
Он взял блузу за плечи, прикинул к груди.
— Длинновата,— заметил Егор.— Ну, ничего, мама подошьет.
— Да… Она уже и брюки для нее сшила, белые, тоже с блеском,— вполголоса отозвался Костик.— Давно еще…
— Примерь как следует, Костик.
Он кивнул и так, с опущенной головой, отошел, но не к зеркалу, а к окну. И увидев замершую спину Костика, Егор быстро встал.
Подошел.
Тихо повернул Костика за плечи. Тот плакал молча, без всхлипов. Капли бежали по щекам, срывались, оставляли на алом атласе влажные следы.
— Что? Не берут в экипаж?
Костик опять кивнул. Точнее, еще ниже наклонилась голова. Егор осторожно повесил блузу на спинку стула, так же осторожно усадил Костика с собой на тахту.
— Расскажи. Может, что-то придумаем.
Сперва он помолчал, конечно, поотворачивался, сердито размазывая кулаком остатки слез. Пробормотал что-то вроде «да ну их всех…» А потом рассказал (правда, тихо и с перерывами). О том, как неделю назад Дора Борисовна сказала, что седьмым уроком будет внеочередной классный час и на него придет уволенный в запас десантник, будет говорить про Афганистан. И одни обрадовались, а другие заныли, что опоздают в музыкальную школу, в кино и по всяким важным делам. Костику тоже не хотелось оставаться. Понятно, почему. Но Дора Борисовна сообщила, что, если кто сбежит, «пойдут письма на работу родителям». Костик разозлился было и решил, что «ну и пусть пойдут». Но тут (уже не при Доре Борисовне, а только при ребятах) начал стонать и жаловаться на жизнь некий Глеб Самойлов, любимец Доры. Наверно, чтобы показать, что он вовсе не любимец, он сказал:
— Придумала тоже, на седьмом уроке киснуть из-за какого-то… Они там воюют за ордена да за валюту, а ты сиди и слушай…
Он, конечно, не помнил про отца Костика Бессонова. И самого Костика, наверно, даже не видел среди других. Но другие-то помнили и видели. И замолчали, и на Костика посмотрели. И тому что оставалось делать? («Ну правда, Егор, что?») Он сказал Глебу:
— Ох и гад же ты… Тебя бы самого туда..,
Глеб (длинный такой и ехидный) сделал глаза щелочками и спросил:
— Че-го-о?
— А вот «того»,— сказал Костик и, хотя вовсе не был драчливым человеком, вмазал сейчас от души Глебу по губам. И раскровянил.
И был тут сразу крик, растащили их, Дора кинулась звонить матери Костика (это ее любимое дело — звонить родителям), потому что «кто бы какие слова ни говорил, а решать в школе вопросы кулаками никто не имеет права, здесь не Америка». А Костик, заплакав злыми слезами и почти не помня себя, сказал ей, что, значит, она «сама такая, если заступается за этого гада…»
Короче, много чего было потом, и в конце концов Костика вытурили из корабельного экипажа, потому что «там, во главе колонны, пойдут самые достойные, а не те, кто позволяет себе дикие выходки». Глебу, конечно, тоже попало за те слова, но ему-то что? Он в экипаже все равно не был…
Наум Львович, бывший штурман, а теперь руководитель кружка судомоделистов и юных моряков, которые строили фрегат, трижды ходил к Доре, уговаривал, рассказывал, как работал Костик на строительстве. Но без толку. Дора Борисовна сказала, что у них в классе самоуправление, и раз ребята решили не допускать Бессонова, так и будет. А никакого самоуправления нет, потому что все ребята за Костика, только привыкли голосовать, как велит Дора…
— А мама что же? — поинтересовался Егор.
— А что мама… От нее тоже попало. Говорит: «Может, и правильно дал этому Самойлову, но зачем грубить учительнице…» А еще говорит: «Если будешь хвастаться отцом, сниму портрет, так и знай…» А я когда хвастался?
Они разом посмотрели на фотографию.
Егор тихо спросил:
— А при чем портрет-то?
— Да так… Не знаю…— Костик сосредоточенно выдергивал нитки из продырявленной на колене трикотажной штанины.— Она еще и раньше говорила:
«Может, лучше повесить папину фотографию у тебя над столом?» Это там, в другой комнате…
— Почему? — помолчав, спросил Егор.
Костик намотал длинную нитку на палец.
— Ну… наверно, чтобы каждый раз не спрашивали, кто это… Те, кто приходит.
«Значит, есть уже «те, кто приходит»,— подумал Егор.
Что ж, матери Костика всего тридцать один год… Тем, кто приходит, конечно, неловко встречать живой искрящийся взгляд капитана Бессонова…
— А ты что сказал?— нерешительно спросил Егор,
— А я сказал: не дам. Пусть висит.
«Вот так,— подумал Егор.— Ни распутать, ни помочь». Но помочь можно было в другом.
— Давай-ка одевайся. Пойдем.
— Куда?
— В школу…— Егор почувствовал на щеках привычный холодок — тот, который ощущал каждый раз перед тем, как «влезть в очередную историю».
Костик вскинул мокрые глаза:
— Зачем?
— Затем, что рано ты сдался. Драться надо.
— Как? — он печально улыбнулся.
— А вот так! В конце концов, при чем здесь ваша Дора Борисовна? Это пионерский праздник, а не классный час. Все газеты пишут про самостоятельность отрядов…
— Ха, газеты…— сказал Костик. — Что они ей…— Но глаза быстро высыхали.
— Одевайся, тебе говорят.
Костик исчез в другой комнате и тут же вернулся в школьной форме.
— Если надо, к директору пойдем,— сказал Егор
— А он спросит тебя: «Вы кто такой?»
— А я скажу: брат.
— А врать нехорошо,— с дурашливо-нравоучительной ноткой ответил Костик. И улыбнулся.
Улыбнулся — это уже здорово!
Егор деловито объяснил:
— Никакого вранья. Мой отец, Анатолий Нечаев, был таким другом твоего прадедушки, что покрепче всякого родства. Так что на должность двоюродного брата я вполне гожусь…
Костик перестал улыбаться.
— По правде?
— Да.
— Тогда пошли… Пусть ничего не получится, все равно…
Когда шагали к школе, Костик вдруг сказал:
— Я никогда отцом не хвастался… А мама все равно. говорит: «Гордиться можно, а хвастаться незачем». Говорит: «Неважно, чей ты сын, а важно какой ты сам…»
— Все важно. И чей ты сын — тоже. И чей внук и правнук… Костик, а повесть Арсения Викторовича будут печатать в журнале. Сегодня сам главный редактор сказал.
— Правда? — Костик опять заулыбался и даже запрыгал рядом.
— Значит, ты сейчас правнук писателя… Хвастаться не надо, а гордиться можно…
— Егор…— Костик поглядел сбоку смущенно и хитровато.— А твои стихи… может, тоже когда-нибудь напечатают?
— Может быть…— не удержался Егор.— Редактор обещал, что возьмет «Балладу о хронометре». В ближайший номер даже…
— Ой, значит…— Костик прикусил улыбку и сбил шаг.
— Что?
— Да так.
— Ну что все-таки?
Костик шепотом и вроде бы шутя, но смущенно сказал:
— Выходит, я и брат поэта?
— Ну, поэт из меня… как весло из кочерги… А кой-каким журналистским приемам Гай меня научил. Так что пошли смелее…
Школа была рядом, и Егор взял Костика за руку.
Но в школе никого из нужных людей не оказалось. Ни вожатой, ни директора, ни Доры Борисовны, ни Наума Львовича. И во дворе уже было пусто. Цветные паруса с фрегата были сняты,, мачты и реи голо торчали над крышей мастерской.
— Ну и ладно,— вздохнул Костик.
— Да нет, не «ладно»,— хмуро возразил Егор.
— Все равно ничего не выйдет… Я ведь не поэтому с тобой пошел…
— А почему же? — недовольно сказал Егор.
— Ну, так… Потому что с тобой…
Они медленно зашагали обратно. Костик озабоченно поглядывал на Егора. Тот сердито насвистывал: «Мы помнить будем путь в архипелаге…» Посвистел, сказал:
— Наверно, это и завтра не поздно решить.
— Ты же ночью уезжаешь!
— Ну, застряну на сутки.
— А не влетит?
— Влетит.
— Ой… Не надо, Егор.
— Ты лучше скажи: говорил с мамой насчет Среднекамска? Чтобы приехать летом?
— Говорил, конечно,
— И что?
— Ну, как полагается… «Если не будет троек»… «Если будут деньги…» Да отпустит! Ей же лучше, отдохнет от меня.
— Вот и ладно. Поплывем от Среднекамска аж до Решетникова… Там такие места!
— Ты же писал, что шлюпка рассохлась!
— Хлопцы плот вяжут из автомобильных камер. Чуть не сотню их уже набрали…
— Ура… А ты будешь капитаном?
— Адмиралом…
— Егор… А что за «Бал лад а о хронометре»? Я не читал.
— Ну, ты много чего у меня не читал. Вот приедешь…
— Это о том самом хронометре? О прадедушкином?
— О нем.
— И он .все еще тикает?
— Вполне точно тикает. Он и у тебя еще тикать будет.
— Почему у меня? — Костик опять сбил шаг.
— Потому что приедешь и заберешь. Твое наследство.
— Да ну…— сказал Костик, пряча удивление и нерешительную радость.— Как это…
— Очень просто. Я же говорю — наследство.
— Но он же сейчас твой. Ты же…
— Что?
— Ну…— Костик виновато задышал.— Ты же ведь не помер…
— А это и не надо,— засмеялся Егор.— С хронометром по-другому. Как находится новый наследник — тот сразу ему в руки.
— А тебе… не жалко?
— При чем тут «жалко»? Это закон.
Редактор в это время, окончив ряд срочных дел, взялся за листы с «Балладой». Он знал, что предстоит выдержать бой с экспансивным заведующим отделом поэзии. Тот станет кричать, что «Баллада» растянута, сыра, написана явно ученически и далека от канонов современной поэзии. И будет прав. Действительно, стихи многословны, немало неуклюжих строчек и рифм…
Но чем-то же цепляет «Баллада» сознание и душу! Есть же у этого Егора Петрова какая-то струнка. Вроде бы и рассуждения о природе времени наивны, и слишком длинен стихотворный рассказ, как попал к мальчишке старый корабельный хронометр, и, конечно, вызовут возражение «технические» строки об устройстве механизма с горизонтальным балансиром.
И вроде бы совсем лишнее воспоминание о Севастополе, где на крутой ракушечной лестнице встречается автору похожий на младшего брата мальчишка…
Не баллада, а целая поэма. Подсократить бы…
Но что сокращать? Все сцеплено, черт возьми. Мальчика не выкинешь, горизонтальный балансир тоже,..
Может, убрать вот эти строки?
Он говорил негромко и доверчиво,
Что жизнь, она, конечно, не проста,
Но в то же время Время бесконечное
Со временем все ставит на места…
Или вот эти?
И вдруг приходит мысль-освобождение,
Счастливая, как бегство из тюрьмы —
Что нету во вселенной просто времени.
Что время — в нас. Что время — это мы…
«Жонглирование дилетантскими сентенциями», — примерно так выразится заведующий отделом поэзии.
А все-таки здесь что-то есть…
Нас прихватил норд-вест, и море древнее
Швыряло пену желтую в лицо,
И горизонт за выросшими гребнями
Качался, как карданное кольцо.
Но пусть шторма ревут и не кончаются
Пускай швыряют судно вверх и вниз —
В кольце хронометра, которое качается,
Горизонтален медный механизм…
Или вот эта мысль — об оси времени, которая проходит через вселенную, через каждого из нас и через старенький, но исправно тикающий хронометр. Ось — прямая, как чистый характер, как честная судьба…
Егор шел рядом с Костиком и думал, сколько всего надо успеть за вечер. Сменить на вокзале билет. Найти Дениса и договориться о ночлеге в общежитии (Костик будет звать к себе, но неудобно перед матерью). Потом — позвонить с автомата в Калининград, заведующему учебной частью Ауниньшу и объяснить насчет задержки.
Лучше всего рассказать все честно. Может быть, тогда Станислав Янович — строжайший и добрейший одновременно — ответит просто и коротко: «Хорошо, задержитесь на сутки». Но может и наоборот: «Никаких задержек, завтра быть в училище».
И тогда курсант Петров (он подумал об этом с холодком) нарушит прямое и категорическое распоряжение. Потому что дисциплина дисциплиной, но есть другие не менее важные и строгие понятия.
«И не выгонят же в конце концов…»
«А если и выгонят… Человека можно выгнать откуда угодно, только не из Капитанов»,— усмехнулся Егор. Мысль была совершенно детская, наивно-тщеславная и далеко не бесспорная, он сам это прекрасно понимал. И все-таки она слегка успокоила курсанта Петрова.
Они дошли до угла, Егор сказал:
— Беги домой, а я на вокзал и по разным делам. Вечером загляну.
— Приходи пораньше! — И Костик убежал, несколько раз оглянувшись.
Редактор почесал тупым концом карандаша подбородок. Он думал, что между этой достаточно неуклюжей, но все-таки нужной журналу «Балладой» и будущей повестью «Визит учебного корабля» есть неуловимая, но прочная связь.
…Поскольку каждого из нас насквозь
Невидимо пронзает эта ось…
И под стеклом орехового ящика,
На непреклонной, как судьба, оси
В неутомимом ритме барабанщика .
Стучит горизонтальный балансир.
И этот стук — сандалий звонких щелканье:
По трапу из ракушечных камней
Спешит наверх братишка в алой форменке —
По времени. По вечности. Ко мне.
…Костик скрылся за поворотом, а Егор смотрел вслед. Когда расстаешься с тем, за кого отвечаешь, всегда бывает тревожно. Даже если нет причин и если расставание — совсем ненадолго. Все равно.
В переулке взвизгнули тормоза, и Егор кинулся за угол. Но это просто резко тормознул у поворота бестолковый «жигуленок».
А Костик бежал к дому. Потом опять оглянулся. Встал. Увидел Егора. И пошел обратно. Пошли они навстречу друг другу. .
— Егор…— сказал Костик.— А что мне дома-то? Мама поздно придет… Давай, я лучше с тобой. Ты будешь делать свои дела, а я так… вместе. Можно?
И Егор сказал:
— Идем.



Перейти к верхней панели